Владимир Афиногенов - Аскольдова тризна
И так слава отцов наших придёт к Матери Славе и пребудет в ней до конца веков земных и иной жизни. И с этим мы не боимся смерти, ибо мы — славные потомки Даждьбога, родившего нас через корову Земун. И потому мы — кравенцы: скифы, анты, русы, борусины и сурожцы. Так мы стали дедами русов и с пением идём в Сваргу синюю».
Рюрик снова повёл очами по лицам гостей, увидел, что лишь двое из них — боил Вышата и грек Кевкамен — сидят, как и он сам, почти трезвые, словно не пили. Другие же, вроде Никиты, начали соловеть...
«Так я главного могу и не узнать!» — встрепенулся Рюрик, дал знак слугам, чтобы всё убирали, велел сменить на столе япончицу[21]. А у порога горницы попросил Вышату задержаться, усадил киевского воеводу теперь уже напротив себя.
Вышата, оставшись наедине с Рюриком, очень обрадовался. Ему всё равно нужно было бы искать случая, чтобы оказаться один на один с новгородским князем и передать секретное послание от Аскольда, которое боил носил с собой зашитое в кафтан. Осмотревшись, он убедился, что никого, кроме них, в горнице нет, вспорол подкладку и вытащил кусок бересты, где было начертано резами, употребляемыми и в Новгороде, то, что хотел Аскольд тайно сообщить Рюрику. Последний, предварительно закрыв окно, быстро прочитал, спрятал бересту в мешочек на пояске и на миг задумался.
— Кажется, я нашёл ответ на вопрос, ради которого собрал всех вас в столь позднее время, — сказал новгородский князь. — Но мне хочется кое-что уточнить с тобой, человеком, как пишет Аскольд, мудрым и осторожным.
— Спасибо ему за лестные слова в мою сторону, — тихо ответствовал воевода.
— Ия сразу выделил тебя, Вышата, а потом ты себя сам показал в суждениях. Вот и сегодня, в отличие от других, пил умело... Светозар равный тебе и по положению, и по уму, но...
— Княже, не возводи напраслину на боила. Как ты уже знаешь, горе у него великое: сына потерял единственного, отменного воина.
— Ладно, беру сказанное про Светозара назад, а грека ты у меня оставить должен... Просит Аскольд: надобно пока грека в Новгороде подержать, иначе ему, иноверцу, в Киеве от рук Дира и Сфандры погибель может выйти... Сфандра — это, кажется, старшая жена Аскольда?
— Точно, она самая... — В голосе Вышаты почувствовалось негодование. — Были и у архонтов — так наших князей ещё зовут на греческий лад, — жены как жены, и вдруг Дир свою ни с того ни с сего плетью до смерти забил... Сфандра же — ранее любящая мать, разумница, а тут в неё словно дух болотного смрада вселился — начала злобно киевских христиан преследовать. С жестокостью, о которой подумать нельзя было... Подослала рынд, и те сожгли в пещере всех молившихся, даже детей не пожалели... А Дир со Сфандрой заедино. Вишь, теперь за греком охотятся, так как в делах своей веры он на Аскольда влияние тоже оказывает. А Сфандра к Диру после гибели его жены уж больно особенный интерес заимела.
— Может, влюбилась?.. Говорят, красавец он? — на полном серьёзе спросил Рюрик.
— Не исключаю... А что красавец — да, только ума бы ему поболе. Горяч, оттого бывает неразумен. Это ведь он дал повод, чтобы хазары на Киев войной пошли. Возвращаясь из византийского похода, по своему лишь хотению, без ведома Высокого Совета и брата-соправителя Дир разграбил Саркел[22]. Хазары и обозлились. К тому же мы им дань задержали. Киев они чуть на копьё не взяли. Да хорошо, что наша хитрость удалась.
— Погожу с моим намерением, — задумчиво промолвил Рюрик.
Вышата вопросительно поднял на него глаза.
— Это я так сказал, для себя... — добавил новгородский князь и подумал: «Тайну заветную и другу не открывай, ибо у него есть друг...»
А подумав так, начал прощаться.
2
Молнии иссиня-красными зигзагами исполосовали тёмное небо, а гром раскрошил его на куски, издав такой грохот, что медведь, забредший в малинник полакомиться, с перепугу громко рявкнул, струёй жидкого поноса обдал кусты и бросился наутёк.
Небо снова осветилось яркими вспышками и вместе с очередным громовым раскатом выпустило из себя огненную стрелу, которая, ударив в дуб, сломала вершину. Шелестя ветками и дымясь на сломе, вершина упала и перегородила дорогу обезумевшему лесному зверю. Тот перескочил её и чуть было не сбил с ног чаровницу Листаву, с лучиной в руке вышедшую из ветхой избушки и взиравшую поверх раскачивающихся мётел деревьев.
У Листавы, несмотря на опасность, ни один мускул не дрогнул на худом жёлтом лице; она ткнула в сторону песта[23] костлявой рукой и что-то забормотала. Медведь, словно споткнувшись, остановился, постоял, будто раздумывая, и не спеша скрылся в древесной глуби.
Ветер дул не только по верхам, он проникал вниз, шевелил на плечах и груди колдуньи спутанные, давно не мытые волосы, а отблески молний выхватывали дико горящие глаза, жухлые скулы и торчащие изо рта редкие зубы, скорее похожие на клыки.
Листава повернула голову на восток и стала произносить слова мольбы буре — для того и прихватила с собой лучину:
— Восток да обедник, пора потянуть! Запад да шалоник[24], пора покидать! Тридевять плешей, все сосчитанные, пересчитанные, востокова плешь наперёд пошла...
Колдунья бросила лучину через голову и возвысила голос:
— Востоку да обеднику каши наварю и блинов напеку, а западу да шалонику спину оголю. У востока да обедника жена хороша, а у запада да шалоника жена померла!
Листава посмотрела на кинутую лучину: в какую сторону она толстым концом легла, с той и придёт буря. Чаровница зашла в избу, начала ждать. Буря очень нужна была Листаве: её сердце предчувствовало плохого гостя — авось он в такую непогодь не доберётся до её лесной халупы.
Но гроза вдруг скатилась за лес, и ветер перестал раскачивать верхушки деревьев. Озлилась старуха и решилась на последнее средство: поймала жирного чёрного таракана, посадила себе на щёку — почувствовала, как место под ним начало леденеть, а когда сняла насекомое, осталось на лице белое пятнышко. Опустила таракана в горшок с водой и сказала:
— Поди, таракан, на воду, подними, таракан, севера!
Хоть шалоник на море разбойник, а севера — ветер с Ледяного океана — всё же похлеще!
Ещё какое-то мгновение чёрный усач держался на воде, а затем бульк! — и пошёл ко дну. Тут уж Листава не то что пуще озлилась, а пришла в дикую ярость: сорвалась с места, раззявила противный рот и издала звук, похожий на шипение нескольких змей. Потом закружилась по избе неуклюже — каракатицей — и громко вскрикнула. Филин, ссутулившийся в углу на дубовом пне, встрепенувшись, заухал — только тогда старуха-ведьма в бессилии опустилась на лавку.
— Зову, но упыри не делают бури... Боятся! Знать, бог людей, едущих ко мне, сильнее...
Она взяла со столешницы деревянную миску с кашей и сунула её под клюв птице. Филин клюнул разок-другой и отвернулся.
— Недоволен, негодник! А сделать больше я ничего не могу...
«Можно бы, как раньше, обратиться к берегиням, — подумала Листава. — Но они живут во владениях добрых духов, а дорога туда для меня закрыта с тех пор, как однажды по дурости я воззвала к упырям... Поэтому филин мной недоволен... Зараза!»
Подошла к пню, схватила птицу за хохолок и выбросила наружу. Что-то наподобие порыва ветра прошлось по верхушкам деревьев, но затем всё успокоилось.
«Жалко Бубуку-филина, но рядом его теперь держать нельзя. Будет напоминать уханьем о берегинях... Ладно, лети в свои лесные владения. Может, встретимся...»
Сердце Листаву не обмануло — не покинули его ведические силы, не предали чаровницу, как это сделали упыри, не смогшие или не пожелавшие содеять бурю. Поэтому ближе к пабедью[25] беспрепятственно наехали на избу ведьмы два человека из Старой Ладоги — люди Водима Храброго — и приказали Листаве с колдовскими причиндалами — бычьим рогом и пеплом от сожжённых жаб — отбыть к «морскому королю».
Водима и в Старой Ладоге его дружинники по-прежнему называли «морским королём», конунгом, хотя их дракарра «Медведь» давно стоит на якоре у истока Волхова — с тех пор, как Рюрик позволил причалить сюда. Да, Водим — конунг, но, перебравшись с палубы на землю и обосновавшись на ней, он теперь скорее «вождь, раздающий кольца», то есть щедро дарящий воинам драгоценности.
По древним поверьям норвежских викингов выходило, что вместе с подарком вождь передавал частицу своей храбрости и удачи. Поэтому каждый дорожил подношением. А через это воин ещё больше привязывался к повелителю. Чего и надо было последнему. Потому и не скупился.
«Крупинку храбрости я отдам дружиннику не задумываясь. А что касается удачи... Ею поделиться можно тогда, когда она сопутствует тебе... Она же от меня, кажется, отвернулась, — размышлял на досуге Водим. — И отступилась в тот момент, когда я, наслушавшись сказок от конунга Надодда об острове с растущей на нём травой, с которой стекает масло[26], поверил в них и, отчалив от пристани Боргардфьорда в Норвегии, отправился в поисках лучшей доли в неведомую даль...»
