Кэтлин Кент - Дочь колдуньи
Бабушкина нога остановилась, и колесо, сделав несколько оборотов, перестало вертеться. Она притянула меня к себе и сказала:
— Да, Сара, жизнь тяжела. Господь испытывает нас, испытывает на прочность нашу веру. Мы должны посещать Божий дом и слушаться Его слуг, чтобы обрести награду после смерти. — Она поправила прядь волос, выбившуюся у меня из-под чепца, а потом спросила: — А что твои родители об этом говорят?
Я погладила морщинки у нее на лице и сказала:
— Отец говорит, что священники в новой Англии ничем не лучше королей в старой.
— А мама? Она тоже так думает? — спросила она.
И я рассказала ей то, что слышала от матери про пастора, который приехал с востока, из Мэна. Мать спросила его: «Вы пастор, который служит вдоль всей реки Салмон-Фоллс?» А тот ответил: «Я пастор, который правит вдоль всей реки Салмон-Фоллс».
Я думала, она улыбнется, но вместо этого она взяла меня за подбородок и сказала:
— Пасторы просто люди, а людям зачастую недостает Божьей милости. Ты будешь умницей, если доверишься преподобному Дейну. Он был женат на моей сестре и после смерти твоего дедушки заботился обо мне.
Вдруг ее рука замерла на моей щеке, а глаза посмотрели куда-то мимо меня, в темноту комнаты.
Солнце едва поднялось и еле выглядывало из-за нижней части оконной рамы, поэтому стены были все еще окутаны тенями, похожими на драпировки из черного бархата. Недовольное уханье филина в амбаре ознаменовало окончание его ночной охоты.
Бабушка вскинула голову и потянула воздух, будто уловила легкое облачко дыма, исходящее из очага. Она еще крепче прижала меня к себе, и я растворилась в тепле ее тела.
Я не сомневаюсь, что некоторые женщины способны видеть то, чего еще нет. Моя мать, безусловно, обладала таким даром. Часто ни с того ни с сего она поправляла чепец, разглаживала фартук и останавливалась, не сводя глаз с пустой дороги, ведущей к нашему дому. В скором времени во дворе появлялся сосед или путник, которого, к его удивлению, хозяйка дома Кэрриеров встречала на пороге. Вероятно, эта способность передалась ей от матери. Но бабушка, должно быть, понимала, что видеть еще не значит изменить ход вещей. Поэтому она отпустила меня и вернулась к своей работе. Взяв шерстяную нить, она сказала:
— Принимай все, что свершается по воле Господа, как бы тяжело тебе ни было. Но, оказавшись в нужде, обратись к преподобному Дейну, и он сумеет тебе помочь. Ты слушаешь меня, Сара?
Я кивнула и все сидела с ней рядышком, пока меня не позвала мать. Позднее я часто думала о ее словах и удивлялась, как она могла оставаться такой доброй под властью Бога, который умерщвлял младенцев в утробе матери, допускал, чтобы мужчин и женщин забивали насмерть каменными топорами и чтобы дети страдали и умирали от чумы. Но она не дожила до тех времен и не видела худшего.
— Нам сделали предупреждение, — сказал Эндрю тонким срывающимся голосом.
Было темно, но мы чувствовали, как смешивается наше дыхание во время разговора. Мы с Томом и Эндрю сидели на соломенном тюфяке, соприкасаясь коленями и спрятав голову под ватное одеяло, чтобы наш шепот не услышали. Бабушка готовилась к воскресному дню и долго читала из Библии перед ужином, так что мы все никак не могли отправиться спать к себе на чердак. Наконец в чердачной темноте Эндрю рассказал нам о том, как они с отцом ездили на север по Бостонской дороге в молитвенный дом. Ребята видели фермерские наделы по замерзшим берегам реки Шаушин. Их было много, как шишек в лесу.
Доехав до центра города, путешественники увидели молитвенный дом, который превосходил размерами тот, что в Биллерике. Он был двухэтажный, а в окнах светились витражи. Констебль отворил двери и впустил их внутрь, где они стали дожидаться членов городской управы. Констебль Джон Баллард занимал эту должность пятнадцать лет, хотя ему было всего тридцать два года. Этот крупный сильный мужчина жил в полумиле от бабушкиного дома. Эндрю сжал мой локоть и сказал:
— Сара, видела бы ты его! Волосы краснее меди, а лицо похоже на вареный воск. Он не иначе как оспой переболел — все лицо в рытвинах.
Часа через два Джон Баллард вернулся с членами городской управы, а отец с братьями все это время дожидались их на сквозняке. Наконец в молитвенном доме собрались пятеро патриархов в толстых шерстяных плащах, неперелицованных и незаштопанных. Они держали себя строго и с достоинством. Имена их были хорошо известны в Андовере: Брэдстрит, Чандлер, Осгуд, Баркер и Аббот. Именно они решали, какие семьи останутся в городе, а каким будет отказано. Они восседали на скамьях напротив отца с видом судей на процессе, где представший считается виновным, пока его невиновность не будет доказана. На Эндрю самое большое впечатление произвел лейтенант Джон Осгуд, суровый человек с вытянутым лицом, который при встрече не улыбнулся и не поздоровался. Остальные полностью ему подчинялись, и вопросы в основном задавал он. Более молодой человек, городской секретарь, находился поблизости, с пером и чернилами наготове, чтобы записать вынесенное решение.
Эндрю нагнулся ко мне поближе и сказал:
— Этот лейтенант Осгуд сначала перебирал какие-то бумаги, потом осмотрел отца с ног до головы и спросил, известно ли ему об оспе в Биллерике. Отец сказал, что известно. Потом он спросил, не болеет ли кто-то из нас, и отец ответил, что никто не болеет, все здоровы. Лейтенант подозрительно посмотрел на отца и покачал головой. Я подумал, что все кончено. И что, как ты думаешь, произошло потом? Дверь распахнулась, и перед нами появился, как святой ангел, преподобный Дейн.
Он встал с нами рядом, лицом к тем пятерым, и начал говорить о бабушке и ее доброй репутации в городе и попросил, чтобы нам разрешили остаться. Его речь, скажу я вам, была подобна летнему ветру, растрепавшему цветы наперстянки.
— Так нам разрешили остаться? Да или нет? — спросил Том, сжимая мою руку.
Эндрю помолчал, наслаждаясь нашим волнением, и наконец сказал:
— Нам разрешили остаться, но с одним условием. Мы обязаны соблюдать все городские законы и посещать службу, иначе нас отправят обратно в Биллерику.
Вдруг по его телу пробежал озноб и он закашлялся сухим резким кашлем. Я дотронулась ладонью до его лба — он был горячий, как раскаленная печка.
— Что-то я устал, — прошептал Эндрю и упал на тюфяк. Глаза его были красные, как два горящих угля.
Мы с Томом тоже улеглись и заснули вслед за Эндрю. Среди ночи я проснулась от ощущения, будто лежу у самого очага. В темноте нащупала шею Эндрю. Кожа на ней показалась мне горячей и сухой, как бумага. От брата пахло чем-то кислым, и он тяжело дышал. Я передвинулась к Тому и вскоре уснула.
Когда я вновь проснулась, уже наступил воскресный день. Я поспешно выбралась из-под одеял — мне не терпелось поскорее увидеть молитвенный дом, где совершались молебны. Тома не было, а Эндрю лежал на тюфяке ко мне спиной. Он дышал как-то странно, прерывисто и неглубоко. Я потрясла его. На ощупь его тело было теплым. Он тихонько застонал и что-то пробормотал, но не поднялся. Я сказала, что уже утро и пора собираться. Я уже оделась и собралась сойти вниз, когда он сел на постели, обхватив голову руками. Его лицо горело, а под глазами легли почти черные тени. Приложив палец к губам, он велел мне молчать, и я стала поспешно спускаться в общую комнату, залитую светом. Вскоре за мной спустился Эндрю, с трудом на ходу застегивая пуговицы на рубашке и штанах. Руки его не слушались.
Собравшись, мы все вместе уселись в фургон. Бабушка сидела впереди между отцом и матерью и рассказывала, какие теплые дружеские узы связывают жителей Андовера. Через некоторое время мама сказала:
— Может быть, и так, но, насколько мне помнится, здешним огоньком не согреешься.
Бабушка резко оборвала ее:
— Марта, ты всегда говоришь так, чтобы привлечь к себе внимание. И подвергаешь опасности свою душу и души своих детей. Ты с семьей живешь теперь в моем доме и должна соблюдать мои правила. Воскресный день предназначен для молитвы, и мы будем молиться.
Я украдкой взглянула на застывшую спину матери. Мне еще никогда не приходилось слышать, чтобы кто-то говорил с ней так резко и не получил отпора. Отец кашлянул в кулак, но промолчал. Молитвенный дом оказался больше, чем я себе представляла, и, привязывая поводья, мы наблюдали, как через центральные двери проходит весь город. Многие смотрели на нас с любопытством, некоторые с открытой неприязнью. У самого входа стояла пожилая женщина и звонила в большой медный колокол, держа его обеими руками. Бабушка кивнула ей и сказала, что это вдова Ребекка Джонсон, которой поручено звонить в колокол к началу службы. А много лет назад город выбирал человека, который должен был бить в барабан, что было сигналом начала службы, а также окончания дневных работ в поле.
