Сергей Решетов - Гильотина для Фани. Невероятная история жизни и смерти Фани Каплан
Кругом была грязь, кое-где даже были выбиты стёкла, всюду валялись обрывки старых газет, окурки, а под ногами хрустело стекло. Из-за дверей слышались нетрезвые мужские голоса и похотливый женский смех. Она поднялась на второй этаж, который, как небо от земли, отличался от первого.
Здесь стояла кожаная дорогая мебель, диваны и кресла, толстая ковровая дорожка с восточным орнаментом посередине простиралась до конца коридора, по стенам висели репродукции классиков и красивые, старинной работы бра.
Было видно, что второй и первый этажи до сих пор находятся в стадии революционной конфронтации и классовая борьба в этом отдельно взятом особняке ещё не закончена.
На одной из дверей Фани увидела красивую бронзовую табличку: «Ульянов Дмитрий Ильич. Главный врач здравоохранения Республики Крым». На её робкий стук в дверь отозвался зычный, красивый баритон: «Войдите!». В кабинете было пусто, только за кипельно-белой ширмой журчала вода.
Фани растерянно остановилась у стола, на котором лежала гора папок с личными делами пациентов, бумаги и кипа свежих газет. Дмитрий Ильич появился из-за ширмы неожиданно, на мундир военврача царской армии был накинут белый халат. Из-под золотой оправы дорогих очков насмешливо смотрели большие карие глаза. И руки он вытирал по-особенному, идеально белым полотенцем, так, как это умеют делать только профессиональные хирурги.
«Ваши документы», – негромко произнёс он, сел за стол и стал внимательно читать её направление. И, будто отвечая на её немой вопрос, сказал: «Здесь всегда была идеальная чистота и порядок, но пришла новая власть и первый этаж отдали людям, вы их ещё увидите на пляже, которые почему-то любят дефилировать нагишом при всём честном народе.
Жить в этом дерме им, вероятно, привычнее». Потом удивлённо оторвал взгляд от бумаг: «Серьёзные у вас покровители! Раздевайтесь!».
Фани сняла блузку, которую они сторговали с Марией у привокзальных барыг ещё в Чите и повернулась спиной к доктору. «Дышите…. Не дышите… Лёгкие, как ни странно, в норме… Повернитесь…». Карие глаза доктора стали едва ли не больше оправы его золотых очков, он изумлённо смотрел на её грудь.
Фани словно кипятком ошпарили, она вспомнила, куда спрятала Мария первый увесистый пакет с «керенками». Он торчал из бюстгальтера, как охапка осенних листьев. Фани с ужасом вспомнила, где хранился ещё один такой же пакет, и её бросило в пот. Но всё обошлось. Ульянов через лупу посмотрел белки её глаз, недовольно хмыкнул, заглянул в рот, постучал по колену молоточком. Коротко бросил: «Одевайтесь», – и сел за стол что-то писать. «Каков был ваш приговор?»
«Смертная казнь, через повешение…». Дмитрий Ильич с изумлением поднял голову от бумаг… «Заменили на пожизненное заключение, – как бы ответила Фани на его немой вопрос, – всего отбыла одиннадцать лет, пять месяцев и четыре дня, – отрапортовала она.
«Что же, для этого срока вы почти молодцом, даже удивительно. Хотя, этот ваш доктор, Петров, когда-то ходил у меня в учениках, очень способный молодой человек. И лечил вас правильно. А глазками вашими займёмся позже».
Дмитрий Ильич выдернул листок из блокнота и протянул его Фани: «Грязевые ванны, солнце, море и много фруктов. «Пока всё», – сказал, будто отрезал Ульянов, – до свидания. Когда за Фани закрылась дверь, Дмитрий Ильич быстро подошёл к окну и распахнул настежь обе его огромные створки. Закурил сигару. «Чёрт знает что! Этот тюремный запах неистребим, его невозможно спутать ни с чем! Кошмар, хуже, чем на фронте».
А Дмитрию Ильичу Ульянову было с чем сравнивать. Три года он провёл на Западном фронте, заведуя военно-полевым госпиталем. Там он повидал всякое – газовые атаки немцев, спал по два часа в сутки, вскрывал гнойные раны, извлекал пули и осколки, без счёта «под спирт, на живую» ампутировал конечности, а бесчисленному количеству нижних чинов и офицеров помочь был не в состоянии. Они умирали прямо у него на операционном столе.
Он прошёл через все ужасы войны, но к этому «каторжному» запаху привыкнуть так и не смог. «Наверное, он пропитал у них даже внутренние органы», – думал Ульянов. Дмитрий Ильич загасил сигару, и тут же забыл о только что заходившей новой пациентке. Сегодня вечером в местном театре знаменитая гастрольная труппа Корша давала «Сильву».
В коридоре, близоруко щурясь, Фани посмотрела направления, которые выписал доктор Ульянов. Первое было на грязевые процедуры, а второе в гостиницу, где ей, оказывается, полагался отдельный номер. В самом верху каждого листочка красовалась печать и герб Крымской республики, а после текста направления подпись: главный врач Республики Крым – Ульянов Д.И.
Незаметно и быстро полетели первые, счастливые после каторги дни беззаботной курортной жизни. Сказка продолжалась, новая жизнь вихрем закрутила Фани и понеслась вскачь. Тёплые, упоительные вечера сменялись прогулками на парусных лодках и весёлыми дружескими вечеринками в гостеприимных ресторанах Евпатории.
Ещё в грязелечебнице Фани познакомилась и подружилась с Екатериной Ставской, светской петербуржской львицей и «дважды» вдовой, «роскошной женщиной» – по словам другого их приятеля, молодого художника Сергея Абросимова. Ещё к их компании прибился, словно бездомная собачонка, трогательный и маленький Абраша Лифшиц, который работал в студии самого Ханжонкова и снимал здесь по заказу «новой» власти фильм о том, как хорошо теперь живут и поправляют здоровье бывшие жертвы проклятого царизма.
Абраша хоть и не вышел ростом, влюбился в Фани окончательно и бесповоротно. Стоило только где-то появиться Фани, как тут же следом появлялась тренога и камера, а потом возникал и её хозяин. «Фани, замрите на минуточку, теперь улыбнитесь! Прекрасно! Даже Вера Холодная вам не конкурентка!», – кричал восторженно влюблённый Абраша.
Вечерами компания гуляла у моря, сидела в маленьком, но дорогом ресторане «Лидо», болтали, смеялись и Фани возвращалась к жизни. В её огромных чёрных, как драгоценный агат, глазах появилось загадочное мерцание, которое так нравится мужчинам, она постройнела, загорела и кожа её стала упругой и обласканной морем.
Фани становилась вызывающе привлекательной и расцветала прямо на глазах. Обязана она была этим не столько волшебному крымскому климату, сколько своей новой подруге Екатерине Ставской, которая в первый вечер их знакомства заявила своим бархатным контральто: «Я сделаю из тебя человека! Всё равно, ты свою кучу «каторжных» денег здесь не потратишь».
Всю свою неуёмную энергию она бросила на посещение с Фани парикмахерских, дорогих магазинов одежды и обуви и, конечно, нескольких французских парфюмерных лавочек. Попутно научила её некоторым женским премудростям, типа «макияж и маникюр».
Шла весна семнадцатого года, по ночам до одурения пахли магнолии, лаванда и эвкалипт, уже распустились каштаны и морской бриз навевал только одно слово – любовь. В такие волшебные ночи у Фани начинало сильнее и чаще биться сердце и, если бы об этом узнал доктор Ульянов, то непременно бы поставил диагноз: «Вы начинаете выздоравливать». Но Дмитрия Ильича она больше не видела, только иногда ей снился насмешливый взгляд его карих глаз из под золотой оправы.
В один из таких вечеров Екатерина привела Фани к своему парикмахеру, затем заставила её одеться «как полагается», и в последний раз оглядела Фани – так художник осматривает свою почти законченную картину. Нанесла последний штрих – достала из своего гардероба маленькую, модную шляпку с кокетливой вуалеткой и осторожно, чтобы не испортить причёску, надела её на голову Фани.
Отошла на несколько шагов и довольно проворковала: «Если бы твой портрет писал Серёжа Абросимов, он назвал бы его «Незнакомка», как Крамской и имел бы такой же успех у публики».
«Сегодня ни одна собака не узнает в этой даме каторжанку Фани Каплан», – подумала Катя, и они вышли на набережную. Успех подруг у фланирующей по набережной и скучающей публики в основном мужеского пола, был оглушительным. Желающих познакомиться с «Незнакомкой» было без счёта, но Екатерина изящно и с юмором «отшила» всю эту толпу надоедливых поклонников.
«Не смей оборачиваться, – шептала она Фани на ухо, – и не забывай о походке». И они продолжали свой триумфальный путь под ропот приветствий и комплиментов, а когда свернули с набережной в тенистую аллею кипарисов, вслед им прозвучали аплодисменты. Екатерина чувствовала себя победительницей, ибо за труды свои была вознаграждена сполна.
Фани была растеряна и счастлива, словно маленький ребёнок, который впервые в жизни попал на неожиданно прекрасный праздник. Они присели на скамейку, закурили и, смеясь и перебивая друг друга, обменивались впечатлениями от первого выхода Фани в «свет». Светила, и будто подмигивала им, полная луна.
Они хохотали, по выражению Кати, «как две счастливые дуры», обсуждали «этих идиотов» и снова, будто «смешинка в рот попала», смеялись до слёз. «Вот только ноги на этих каблуках устали, – пожаловалась смущённо Фани и сняла туфли, – с кандалами и то проще было ходить». «Не расслабляйся, девочка, ничего с твоими ногами не будет, иди босиком. Сейчас держим курс туда, где собирается действительно приличная публика», – решительно скомандовала Екатерина.
