Наум Лещинский - Старый кантонист
— Хорошо… Но удастся ли тебе это, дитя мое?
— Удастся!.. — убедительно говорил я. — Ты только табаку скорей принеси мне.
— Хорошо.
Отец ушел. Я с лихорадочным нетерпением стал ждать его с табаком.
— Иося, ты слышал, о чем я говорил с отцом? — спросил я у моего спутника.
— Нет, — с искренностью ребенка ответил он.
Даже от него я тщательно скрывал задуманный план. Когда на следующий день отец принес мне табаку, я был вполне уверен, что мне удастся убежать. За это время я обдумал все мельчайшие подробности побега.
— Так ты, папа, смотри же, к десяти часам будь на той стороне!.. — категорически говорил я. — Если приедешь раньше меня, подожди, я прибегу!
— Хорошо. Буду. Непременно.
Когда отец ушел, к вечеру, я предложил Иосе полезть на печь:
— Мне холодно, — сказал я, — там мы нагреемся.
Мы вскарабкались на печь и легли.
Когда стемнело, Иося спал уж невинным сном ребенка. Потрогав его так и сяк и убедившись, что он спит, я вынул гвоздь и взялся за работу.
Замок мне и на этот раз удалось легко открыть. Я задумался над тем, как бы опять не заметили этого. Привязать его, как в первый раз, было опасно. Я придумал такую комбинацию: разогнул дужку чуть шире, и, воткнув ее в отверстие, попробовал, держится ли она достаточно туго. Опыт дал желаемый результат. Я еще раз проделал этот опыт. Результат был тот же. Я дрожал от радости. Чтоб еще больше убедиться в успехе, я еще несколько раз попробовал и, окончательно убедившись, лег и притворился спящим.
Часа два спустя я поднялся и выглянул. Группа картежников перебралась в угол, под фонарем. По этому я знал, что уж скоро десять часов: к десяти часам горевший в фонаре каганец обыкновенно начинал тускнет, так что только близко подле него можно было кое-как разглядеть что-нибудь.
Я разбудил Иосю, и попросился на воздух. Сторож вывел нас во двор и передал наружному стражнику. Ночь была темная, именно такая, как мне нужно было. Я заранее прицелился, наметил себе путь: я знал, что мне следует бежать вправо, и тогда я прямо попаду в овраг, и через него на проезжую дорогу. Сердце у меня страшно заколотилось, от волнения дух захватывало.
«Отец уж там наверно… — думал я. — Ждет меня»…
Сознание того, что отец находился от меня только на несколько десятков саженей, придавало мне бодрости. Присев на корточки, я тихонько и беззвучно раскрыл замок и освободился от оков. Быстро и ловко раскрыл я пачку табаку и раз-раз — засыпав лицо стражника, стремглав бросился бежать.
В овраг я попал скорей, нежели ожидал, оступился, упал и кубарем покатился вниз. Вскочил и побежал вверх по обрыву.
Выбравшись на дорогу, я стал искать отца. Побежал в одну сторону, потом в другую. Побежал влево, вправо. Никого тут не было.
— Папа!.. Папа!.. — звал я. — Где ты?!. — Я вот тут!.. Папа!.. Где же ты?!. — и я заплакал. — Вася! Вася!.. — окликал я нашу лошадку, которая всегда на мой зов отзывалась радостным ржанием.
Никого нигде не было слышно.
Между тем, на той стороне оврага, около сборни, показался огонек, послышались голоса. Потом показался другой огонек; оба задвигались, исчезли в овраге, а потом показались вверху недалеко от меня. Вот один наскочил на меня: крепкие руки ухватили меня за руку и потащили…
До сих пор не знаю, чем об’яснить, что отец не приехал. Я с ним больше не виделся. Он, верно, опоздал; или раньше времени прибежал? Ведь часов не было ни у него, ни у меня. Как бы то ни было, а я очутился в таком положении, что уж не в состоянии был пытаться бежать.
— А, так вот ты какой! — сказал сдатчик… — Так мы с тобой иначе поступим…
Рано поутру меня повели в кузницу, и кузнец заковал меня по-настоящему, как каторжника…
Глава V. Сдача
Через два дня утром вошел бородатый сдатчик и об’явил:
— Ну, детки, собирайтесь в дорогу. Сегодня вы отсюда уедете.
У меня явилась мысль о сопротивлении, и я стал подговаривать своих товарищей:
— Скажем, что больны, — говорил я. — Не можем двигаться… Что они нам сделают?.. Они не смеют нас бить. В цепях они тоже не имеют права нас держать. — Я узнал, что по закону они не смели этого делать. И я хотел поднять шум, чтобы дело дошло до властей и чтоб приказали снять с нас цепи.
— Конечно, нас не смеют держать в цепях, мы не арестанты. Не осужденные.
Когда сдатчик вошел вторично, в сборне стоял несмолкаемый гул. Он насторожился, но делая вид, что ничего не замечает, спросил:
— Ну, детки, собрались?
— Мы больны! — крикнул я. — Ноги болят от кандалов, ходить не можем.
— У меня тоже ноги болят! — крикнул другой… — Сымите цепи, тогда пойду.
Со всех сторон раздавались жалобы и протесты. Никто не трогался с места. Сдатчик побледнел. Черные глаза его засверкали злобой:
— Это еще что такое! — крикнул он. — Сейчас выходите отсюда и садитесь на телеги… Мерзавцы вы этакие!.. А то я сейчас позову полицию. Она вам задает!
— Ага, полицию, — крикнул я, — зовите полицию!
— Зовите полицию!.. — кричали другие, — пусть посмотрит!
— Не смеете нас держать в цепях!..
— Доктора позовите. Пусть посмотрит на наши ноги.
Сдатчик опешил. Он переменил тон, заговорил примирительно:
— Ну-ну, хорошо, хорошо… я знаю… Довольно. Побаловались и будет. Подводы ведь ждут. Идемте. Мы вас хорошенько угостим по дороге… Не сам же я взял вас сюда по своей воле. Правительство требует от нас… Что же делать, кому-нибудь надо итти в солдаты. Это уже так суждено свыше. Ведь вы знаете, что все на свете делается по воле бога. Надо принять его волю со смирением, покориться, если так богу угодно. Не я вас беру в солдаты и не правительство, а сам господь. По-моему, хоть все оставайтесь дома.
— Ну и пустите нас!.. Мы все разойдемся по домам! — кричали мы.
Меня с малолетства приучили верить тому, что все совершается по воле божьей, которой надо покоряться, но сейчас я не чувствовал никакого желания покориться этой воле. Несправедливость того, что именно я должен был своей жизнью расплачиваться за благоденствие богатого родственника, была слишком очевидной. И гнусное ханжество сдатчика, его огромная борода и хитрые глаза внушали мне непреодолимый страх, презрение и ненависть.
— Снимите цепи! Снимите цепи! — кричали кругом.
Угрожающе сверкнув глазами, сдатчик вышел. Мы торжествовали победу.
Так прошел день. Никто к нам не заходил…
Ночью мне приснилось, будто пришел отец, взял меня и понес на ту сторону оврага, положил на телегу, и мы поехали к тете Соне в Переяславль… Какую радость, какое блаженное чувство испытывал я во сне…
Когда проснулся, я увидел, что еду действительно на телеге. Но… увы… и телега, и лошадь чужие, а вместо отца погоняет лошадь какой-то незнакомец… да тут же и сдатчик сидит… Я протер глаза, не сон ли это. Нет — не сон. Уже светало и все вокруг было хорошо видно. Со мной на телеге лежало еще трое моих товарищей, они спали крепким предутренним сном… Впереди двигались еще две телеги со спящими детьми.
Я окончательно пришел в себя и понял, что ночью нас взяли и увезли сонными.
К полудню приехали мы в какую-то деревню.
— Ну вот, — благодушно сказал сдатчик, — тут мы хорошенько подзакусим и пересядем на другие подводы. Слезайте, дети.
— Мы не слезем, — сказали некоторые. — Ноги болят от цепей…
— Не слезем!.. Сымите цепи! — сказал я. Я надеялся убежать, хотя не знал, каким образом доберусь домой.
Нас было тридцать человек. Самому старшему было пятнадцать лет, второму — четырнадцать, двое мальчиков моего возраста. Мы пятеро были душою «восстания». Остальные, малыши до семилетнего возраста включительно, только следовали нашему примеру. Со вчерашнего дня мы не ели, и ребятишки конечно хотели без всякого бунта поскорее поесть. Я и сам был очень голоден. Но утешался тем, что делаю неприятность сдатчику, которого считал настоящим извергом.
Дело кончилось тем, что возчики сняли нас без разговоров, как снимают всякую кладь. И таким образом «бунт» был прекращен.
Маленький Иося все время держался подле меня. Он привязался ко мне, как к старшему брату. Крестьяне окружили нас, и каждый предлагал нам свое гостеприимство.
— Боже мой… какой маленький, — сердобольно говорила старушка, глядя на Иосю. — Идите ко мне, родненькие, я вас покормлю.
В один миг всех ребят разобрали по хатам. Я с Иосей пошел к сердобольной старушке. Она расспрашивала нас, откуда и куда мы отправляемся. Я рассказывал. Она заплакала.
…Я увидел, что еду действительно на телеге.
— И что только делается на свете… У матери отнимают дитя… А мать дома плачет… — и она фартуком утирала слезы.
Все яства, которые нашлись у нее в хате, она поставила перед нами на стол.
Мы наелись доотвала, а она все упрашивала:
