Александр Западов - Подвиг Антиоха Кантемира
"О пьяницах, хулящих учения, я обязательно напишу в конце сатиры. Только все это завтра. На сегодня хватит", — решил он.
Кантемир аккуратно сложил исписанные листы и спрятал их подальше от посторонних глаз.
2
С утра Кантемиру писалось не так хорошо, как вечером. Он все отвлекался, был рассеян, но превозмог себя и неожиданно втянулся в работу. Строчки стихов зазвучали, полились:
Что же пользы иному, когда я запруся
В чулан, для мертвых друзей — живущих лишуся,
Когда все содружество будет мне чернило,
Перо, бумага? Ей, то житье не всем мило.
А вино не таково; много в нем провору:
Дружит людей, причину дает к разговору,
Веселит, все тяжкие думы прекращает,
Смела творит, к взаимной любви побуждает…
На этом сначала Кантемир хотел закончить сатиру, но теперь почувствовал, что о многом еще нужно сказать.
Еще то не все, уме! Кто все то исчислит,
Чем злоба добродетель охуджати смыслит? —
написал он на чистом листе. Да, такие времена настали, что образованность человеку невыгодна. Отсюда вопрос: зачем же столько тратить сил на образование, если ничего, кроме хулы, в награду за свои труды не получишь?
Нелегко приходится человеку, посвятившему себя пауке. Не только нет прямой пользы или выгоды от этих занятий, но даже похвалы.
"Златой век до нашего не достигнул рода", — записал Кантемир и остался доволен написанным. Да, теперь не времена Петра Великого, иные нравы, иные порядки.
Наука ободрана, в лоскутах обшита,
Из всех знатнейших домов с ругательством сбита…
Ныне, чтобы прослыть Платоном, достаточно уметь танцевать и кое-что играть на флейте. Чины и почести таким "мудрецам" обеспечены. Церковный служитель, с трудом одолевший часовник, претендует на должность епископа. Рядовой, умеющий подписать имя, убежден, что имеет право стать фельдмаршалом. Подьячий жалуется, почему он — не судья, гордясь умением красиво переписать бумагу…
Кантемир стремился в конец сатиры поставить наиболее значительные стихи, которые подводили бы итог сказанному и запоминались бы. Тяжело умному пребывать в забвении. Но все-таки нужно быть мужественным, довольствуясь теми радостями, которые предоставляет сама наука, и не стремиться к знатным людям.
Молчи, уме, не скучай, в незнатности сидя.
Хоть тяжко, да бесстрашно есть не быти в знати,
Чем, познан быв, за добро да злое страдати.
Коли что дала ти знать мудрость всеблагая,
Весели тайно себя, в себе рассуждая
Пользу наук; не тщися, изъясняя тую,
Вместо похвал, что ты ждешь, терпеть хулу злую.
Точка. Вот оно — счастье. Изнеможение и блаженная усталость овладели Антиохом. Какое счастье написать то, что должен был написать! Ах, как хорошо!
Болели все косточки, шея, хотелось пить. Вот так всегда. Нельзя не писать. Измучишься, пока не возьмешься за работу. Пока работаешь, измучишься вдвойне, просто изнеможешь от тяжести отыскания нужных слов и мыслей. В награду — одна секунда радости, когда расправляешь усталую спину.
— Василий, — позвал он камердинера.
Никто не ответил. Видимо, Василий задремал. Звонок куда-то исчез. Отыскивая его, похлопал по листам бумаги, пытаясь нащупать, но так и не нашел.
Антиох приоткрыл дверь в соседнюю комнату. Василий, старый слуга отца еще по Молдавии, дремал, сидя в кресле. Многолетняя служба приучила его чувствовать приближение барина и мгновенно стряхивать с себя сон.
Антиох хотел попросить стакан чаю, но вдруг неожиданно для самого себя сказал:
— Я, братец, стихи сочинил. Может, послушаешь?
Старый молдаванин разгладил седую бороду:
— Почитай, князюшка, ваша светлость. Батюшка твой, бывало, покойный князь Дмитрий Константиныч, тоже все писали, да только никогда мне ничего не читывали. Строги были очень.
Кантемир принес рукопись, разложил листы по порядку и стал читать, поглядывая на Василия. Тот одобрительно покачивал головой и, казалось, испытывал удовольствие. Но от Антиоха не укрылась подавленная зевота.
Он прервал чтение, раздосадованный.
— Ступай спать, — сказал он Василию невольно резко и, повернувшись, пошел к себе.
За спиной прозвучал виноватый голос камердинера:
— Не серчай, князюшка. Я, может, не уразумел чего, так ты растолкуй. А что не побрезговал, с барской забавой познакомил, за то спасибо.
Антиоху стало совестно.
Василий продолжал виновато:
— Хорошо, коли господь вразумит, грамоте обучит и словам разным мудреным. Повеса у тебя в песне радуется, что не учен, а я бы, к примеру, поклонился низко за грамоту.
Лицо Василия было добрым, встревоженным. Кантемир потрепал старика по плечу:
— Прости меня, Василий Ильич. Это я во всем виноват. Пишу непонятно.
Вернувшись в кабинет, Кантемир с грустью подумал, что еще не скоро суждено ему познакомиться со своим читателем. Читатель вовсе не тот, кто прочитывает твое сочинение, а тот, кто его понимает. Счастье автора лишь наполовину заключено в сочинительстве, а вторая его половина — в читательском признании.
Движимый нетерпением обрести своего читателя, Кантемир решил пояснить трудные и непонятные места сатиры, как это делалось при переводе на русский язык произведений древних авторов. Его учитель Иван Ильинский преподал ему в свое время превосходные уроки составления комментариев. Он сопровождал ими трактат отца "О мухамеданской религии".
Важно только ничего не упустить, предусмотрев все, что может оказаться неясным будущему читателю.
Вот и опять — труд. Какой-то час назад он испытывал страшную усталость и одновременно радовался свершенному. Теперь же вновь одержим нетерпением работать, довести до конца задуманное.
"На хулящих учения", — вывел он название своей сатиры, с тем чтобы разъяснить читателю ее природу. "Можно сказать, — написал он, — что сатира сия ни с чего не имитована, то есть выдумка нашего автора, понеже из всех сатириков никто особливую сатиру на хулящих учения не делал".
Затем Антиох внимательно прочитал сатиру, выписав на отдельных листах слова и выражения, требующие специальных разъяснений. Их набралось немало. Вот, например, выражение "Камень веры". Нужно растолковать, что это творение покойного митрополита рязанского (Стефана Яворского), книга издана в Москве в 1728 году: "…содержит она в себе доводы разные из св. писания и отцов святых в утверждение правоверным в догматах своих и в обличение и сопротивление еретиков. Книга сия в великой похвале у всех имеется…"
Кантемир трудился над примечаниями до глубокой ночи. Он не ограничивался разъяснением тех литературных творений, которые упоминал в стихах, но и толковал скрытые цитаты, мифологические имена, бытовые детали, неизвестные досконально всем читателям. "Вот, к примеру, — думал Кантемир, — поймет ли читатель выражение: "Говорит тот, кто и сам мало бога знает"? Почему священник мало бога знает? Нужно пояснить: "Знать бога и признавать его — несколько, по моему мнению, между собою разнят. Всяк православный признает бога; но очень мало знают его, то есть ведают его свойства…"
Перечитывая сатиру, Кантемир не без удовольствия остановился на стихах, в которых он заклеймил воинствующее невежество. Да, не так страшно не знать что-либо, как страшно думать, что знания приносят несчастья. "В невежестве гораздо больше хлеба жали", — утверждает один из персонажей сатиры. "А не хотят правильно рассудить, — написал Кантемир, — что вина тому земледельцев леность и воздух непорядочный…"
Работа по составлению примечаний не утомляла его так, как сочинение стихов. По-своему он даже отдыхал в эти часы мысленной беседы с читателем. "Хорошие стихи, сопровожденные примечаниями, все равно что дорогое украшение, вставленное в оправу", — сказал он себе не без гордости. Оставалось аккуратнейшим образом приклеить полоски бумаги к нижним частям страниц, чтобы пояснение всех трудных слов и выражении приходилось на нужную страницу с соответствующими стихами. Вот теперь действительно всё. Отдых, отдых, блаженный отдых только тогда и блаженный, когда заслужен тяжелым трудом. Спать. Ах, как хорошо лечь спать, завершив работу!
3
Прошло два месяца с того дня, как Кантемир закончил первую сатиру. Хотя он не подписал иод ней своего имени, жить ему стало непросто. Антиох чувствовал на себе любопытные взгляды, слышал язвительные реплики, встречал неожиданную враждебность со стороны бывших друзей или, напротив, горячую дружбу со стороны людей малознакомых.
Утомительное внимание окружающих порою приводило его в отчаяние, и он клялся, что никогда больше не возьмется за перо. Однако стихи шли к нему, как карта во время выигрыша, и он не мог освободиться от состояния счастливого опьянения сочинительством.
