Эркман-Шатриан - Рекрут Великой армии (сборник)
Я во всем был согласен с дядюшкой Мельхиором.
Восьмого января появилась большая афиша на здании мэрии. Император объявлял о новом наборе. Призывалось в солдаты 150 тысяч рекрутов 1813 года, сотня полков ополчения 1812 года (они думали, что их уже больше не тронут), 100 тысяч рекрутов, оставшихся от наборов с 1809 по 1812 год и так далее. Таким образом, должна была получиться армия больше той, какая погибла в России.
Когда рано утром стекольщик Фуз рассказал нам об этой афише, мне стало не по себе.
«Теперь меня заберут, – мелькнула мысль, – я пропал! – Я чуть не упал в обморок. – Пропал, я пропал!..»
Дядюшка Гульден облил меня водой. Я был бледен, как смерть, руки мои повисли.
Не мне одному угрожала опасность идти в солдаты. В том году многие отказывались идти на службу. Одни, чтобы избежать солдатчины, выбивали себе зубы, другие отстреливали себе большой палец, третьи скрывались в леса.
Многие матери сами убеждали детей не слушаться жандармов и советовали бежать. Они бранили императора и кляли войну. Их долготерпение истощилось.
В тот же самый день я пошел к Катрин. Войдя в дом, я понял, что печальная новость им уже известна. Катрин горько плакала. Тетя Гредель была бледна.
Мы молча поцеловались, a тетя гневно сказала:
– Ты не пойдешь в солдаты! Нас эти войны вовсе не касаются. Даже священник говорит, что дело зашло слишком далеко. Пора заключать мир. Ты останешься. Не плачь, Катрин, я тебе говорю, что он останется.
Она громыхала своими чугунами и вся позеленела от гнева.
– Мне давно опротивела эта бойня! Уже два наших двоюродных брата, Каспер и Йокель, сложили свои головы в Испании ради этого императора. A теперь ему понадобились уже юнцы! Ему мало того, что он погубил триста тысяч человек в России. Вместо того чтобы подумать о мире, он, как безумец, хочет вести на избиение последних людей. Ну, мы еще посмотрим!
– Ради бога, тетя, говорите тише, – сказал я, посматривая на окно, – если вас услышат, мы погибли.
– Я и хочу, чтобы меня слышали. Я не боюсь твоего Наполеона! Он и начал с того, что заткнул нам глотку, но теперь эти времена прошли. Ты скроешься в лесу, как Жан Крафт и другие. Ты проберешься в Швейцарию, и мы приедем туда с Катрин.
Тетя угостила нас еще более вкусным обедом, чем обыкновенно. Я вернулся к четырем часам домой, немного успокоенный ее словами.
В городе я услышал барабанный бой. Сержант Армантье стоял среди толпы и объявлял, что жеребьевка призывников состоится пятнадцатого, то есть через неделю.
Толпа молча разошлась во все стороны. Я вернулся домой печальный и сказал дядюшке Мельхиору:
– Жеребьевка в ближайший четверг.
– А! Они торопятся.
В печальном раздумье и тревоге прошла для меня вся эта неделя.
Глава VI. Жеребьевка
Стоило посмотреть на то, что делалось утром 15 января 1813 года в мэрии города Пфальцбурга.
И теперь призыв сулит мало радостей: приходится покидать родных и друзей, свою деревню и землю и идти бог весть куда, чтобы учиться: «раз-два, раз-два; равнение направо, равнение налево; на-караул! и т. д.». Но зато, в конце концов, возвращаешься домой, a в те времена из ста возвращался чуть ли не один. Идти в солдаты – значило отправляться почти на верную смерть.
Я был на ногах с раннего утра. Облокотившись на подоконник, я глядел на приходивших новобранцев. Жеребьевка началась около девяти часов утра. Скоро на улицах послышался кларнет Пфифер-Карла и скрипка Андре. Они играли тот самый марш, под звуки которого не одна тысяча эльзасцев навсегда ушла со своей родины. Новобранцы танцевали, взявшись под руки, громко кричали, били каблуками в землю и заламывали шляпы, чтобы казаться веселыми. Но на сердце у них было тяжко. Однако обычай требовал этой веселости. Тощий, как щепка, и желтый Андре вместе со своим круглым и толстощеким товарищем напоминали факельщиков, которые, провожая гроб, толкуют о разных пустяках.
Я уже собрался выходить из дому, когда к нам вошла тетя Гредель и Катрин. Глаза Катрин были совсем красные: было заметно, что она много плакала.
Она молча обняла меня. Мне уже пора было идти – пришел черед горожан.
– Эти жеребьевки – одна форма, – говорил дядюшка Мельхиор, – уже давно никто не вынимал счастливого жребия. Да и при хорошем жребии всегда приходилось идти в солдаты через год или два. Теперь эта жеребьевка не имеет никакого значения.
Мы вышли все втроем на улицу. Новобранцы толклись в лавках, покупая ленты. Многие из них плакали, но при этом не переставали петь, как безумные. Другие целовались, рыдали и тоже пели что-то. Все соседние музыканты собрались в городе и громко играли на всевозможных инструментах.
Около кордегардии я увидел разносчика Пинакля. Он разложил свой короб и бойко торговал лентами. Я постарался поскорее пройти, но он заметил меня и закричал:
– Эй, хромоногий, стой, стой! Иди же! Я тебе припас хорошенькую ленточку. Эта лента для счастливчиков.
Он махал черной лентой над своей головой, и я невольно побледнел. В это время из мэрии вышел кузнец Клипфель. Он вытащил № 8 и, увидев ленту, закричал:
– А, черная лента! Давай ее сюда! Все равно пропадать! – У него был зловещий вид, хотя он и смеялся. Его маленький братишка шел сзади и со слезами говорил:
– Нет, нет, не покупай черную.
Но Пинакль уже начал повязывать ему ленту; кузнец повторял не переставая:
– Вот что нам нужно теперь!.. Мы ведь все приговорены к смерти и должны носить по себе траур.
И вдруг он дико заорал:
– Да здравствует император!
Мы с трудом вошли в мэрию и пробрались по старой дубовой лестнице, по которой, как муравьи, сходили и входили люди. В большом зале наверху жандарм Кельц поддерживал порядок, насколько это было можно. A в соседней комнате выкликивали номера. Время от времени оттуда выходил рекрут, красный как рак, привязывая свой номерок к шляпе, и, опустив голову, брел через толпу, как бешеный бык, который хочет разбить рога о стену. Другие были, наоборот, бледны, как смерть.
Окна мэрии были раскрыты, и с улицы доносилась дикая музыка. Это было ужасно!
Я сжимал руку Катрин, и мы медленно двигались через толпу в залу, где супрефект, мэры и секретари, сидя на трибуне, выкрикивали громким голосом номера, словно оглашая судебный приговор. Да они и в самом деле были приговором.
Нам пришлось долго ждать. Когда меня вызвали, я был бледен, как полотно. Ничего не видя и не слыша, я подошел к урне и вынул жребий.
Супрефект крикнул:
– Номер семнадцатый!
Я молча пошел назад. Тетя и Катрин шли сзади. Когда мы вышли на площадь и я вздохнул свежим воздухом, то сообразил, что вытащил № 17.
Когда мы вернулись домой и дядюшка Гульден узнал мой номер, он был, по-видимому, несколько смущен.
– Да… Ну, это все равно… Все уйдут – надо пополнять потери. A для Жозефа этот номер ничего не значит. Я переговорю с мэром и комендантом. Мне нечего им врать – весь город знает, что Жозеф хромает. В спешке они могут этого и не заметить. Я поговорю с ними, вам нечего беспокоиться.
Тетя и Катрин вернулись домой, несколько ободренные этими словами. Но я не имел больше ни минуты покоя.
По установленному обычаю, очень скоро после жеребьевки начиналось освидетельствование новобранцев, a затем им указывали, куда отправляться. Император любил действовать быстро. Он не походил на тех зубодеров, которые, прежде чем вырвать зуб, долго смотрят вам в рот, показывают вам все свои щипцы и крючки и вызывают у вас судороги прежде, чем наконец примутся за дело.
Через три дня после жеребьевки начался медицинский осмотр.
Еще накануне дядюшка Гульден сходил к мэру и коменданту и, вернувшись, успокоил меня:
– Не беспокойся. Они знают, что ты хромой, и сказали, что таких не берут на службу.
Эти слова пролили бальзам на мое сердце. И я проспал ночь спокойно.
Глава VII. Забрали в солдаты
Когда я проснулся утром в день осмотра, меня снова охватил страх. Я вспомнил, сколько народу с физическими недостатками угнали в солдаты и как другие калечили себя и принимали всякие снадобья, чтобы обмануть докторов.
И я решил тоже придать себе вид похуже. Я слышал, что уксус вызывает боли в животе, и, надеясь, что он придаст мне изможденный вид, выпил целую бутылочку уксуса, которую нашел в буфете. Затем я оделся и пошел к дядюшке Мельхиору. Уксус давал о себе знать, и я думал, что бледен, как полотно, но дядюшка Мельхиор, увидев меня, закричал:
– Что с тобой, Жозеф! Ты красен, как рак!
Я глянул в зеркало и увидел, что я покраснел от носа до ушей.
– Теперь я пропал! У меня совсем цветущий вид! Это все из-за уксуса!
– Какого уксуса?
Я рассказал ему про свою проделку, и он пожурил меня.
Тетя, встретив меня на улице, тоже нашла, что у меня очень бодрый и веселый вид. Щеки мои горели. Уксус, очевидно, поддерживал мои силы.
Ни слова не говоря, я пробрался в зал. Там уже человек двадцать пять подверглись медицинскому осмотру и столько же, потупившись, ждали своей очереди.
