С. Урусов - Записки губернатора
Прежде всего мы направились в ту часть Кишинева, которая наиболее пострадала от погрома. Следы его были еще очень заметны. Во многих домах сломанные окна и двери были забраны тесом, кое-где виднелись поломанные крыши и разрушенные печные трубы. Но главные последствия погрома, как я скоро увидел, надо было искать не во внешних повреждениях, а в нарушенном обычном труде, в застое промышленности и торговли, главным же образом в том настроении, которое поддерживало среди населения рознь и вражду. Умиротворению препятствовало столько же чувство горя, обиды и, может быть, мести у евреев, сколько чувство досады у многих христиан, чувство, которое можно передать приблизительно так: «теперь из-за этих евреев приходится нести еще нравственную ответственность за преступление. Большинство местных жителей христиан не принимало участия в погроме, многие возмущались им, но далеко не все они могли, положа руку на сердце, сказать, что никогда и ничем не способствовали поддержанию племенной розни между обеими половинами кишиневского населения. Указанные мне Уструговым, при разговоре в вагоне, обстоятельства еще более обостряли положение.
Обойдя наиболее интересные части города, мы спустились в нижнюю его часть, ближе к течению Быка, где ютилась еврейская беднота. На Азиатской и прилегающих к ней улицах я увидел оригинальные картины еврейского быта. В низеньких домиках, сквозь открытые окна, виднелась вся обстановка жилищ, спящие дети, приготовление ко сну взрослых, запоздалый ужин, чтение книги вслух старым евреем окружавшей его семье и т.п. Многие спали на пристроенных к домам галереях, а те, кто еще не спал, с любопытством нас оглядывали. Подойдя к самой окраине города, я тщетно старался увидеть реку, о которой упоминается в учебниках географии; я долго не соглашался признать ее в усмотренной мной небольшой луже, с отвратительным запахом, шириной местами не более аршина, без течения, без всякой растительности вокруг. Итак, первое утверждение, почерпнутое мной из чужого опыта, что «Кишинев стоит на реке Быке», — оказалось неверным: ни реки, ни речки, ни даже ручья в Кишиневе нет.
На другой день, 24-го, часов в 11 утра, зал небольшого дома бессарабского дворянства, в котором когда-то танцевал Пушкин, наполнился всевозможными мундирами. Казенного дома для губернатора в городе не было, и он снимал, за 6.000 руб. в год, старый, очень симпатичный дворянский дом, комнат в 15, в котором жил Император Александр II во время восточной войны. При доме был порядочный сад и флигель, в котором помещалась губернаторская канцелярия.
В кабинет мой вошел вице-губернатор и сказал, что меня ждут представляющиеся; они были расставлены полукругом, в несколько рядов, с таким расчетом, что за каждым начальником части, стоявшим в первом ряду, помещались его сослуживцы и подчиненные.
Начав обход с левой стороны, я сначала говорил с представителями ведомств, которых мне представлял Устругов, а затем подвигался вглубь и знакомился с их сочленами; затем опять выходил к центру полукруга и шел дальше, таким же порядком, пока, сделав полный круг, не очутился снова у двери кабинета. Став у дверей, я поблагодарил лиц, пожелавших сделать мне честь своим посещением, и прибавил несколько фраз, содержания которых я не запомнил, хотя вся небольшая речь моя была тщательно обдумана раньше, записана и выучена наизусть. В таких случаях важно взвесить каждое слово — ошибки долго не простят, и от впечатления многое зависит. Вся церемония продолжалась 45 минут. Вслед за общим приемом, меня посетили архиереи, генералы, губернский предводитель дворянства и почти весь состав окружного суда с председателем его во главе.
Мне предстояло ответить 60-ю визитами; я сделал их в четыре дня благодаря тому, что немногих застал дома. При этом произошло только одно недоразумение: намереваясь быть у товарища прокурора Кенигсона, я позвонил и оставил карточку у присяжного поверенного Кенигшаца. Я потом исправил свою ошибку, но, как я узнал впоследствии, визит Кенигшацу был мне поставлен на счет в Петербурге, так как это лицо, помимо принадлежности к еврейству, считалось «неблагонадежным в политическом отношении».
Генерала Раабена я довольно близко узнал в течение тех десяти дней, которые мы прожили вместе в губернаторском доме. Его присутствие избавило меня, на первых порах, от хлопот по устройству домашнего хозяйства, благодаря тому, что он продолжал держать свою прислугу и вести все расходы, согласившись, по моей настойчивой просьбе, принять половину их от меня.
Мне, прежде всего, хочется самым решительным образом восстать против обвинения Раабена в сознательном допущении погрома и разрушить легенду о письме, будто бы написанном ему по этому поводу министром внутренних дел.
Не говоря уже о том, что Плеве, без всяких церемоний, настоял перед Государем на увольнении Раабена, и что последний долгое время оставался в неизвестности относительно своей дальнейшей судьбы, представляется невероятным, чтобы министр неосторожно доверился в данном случае человеку, мягкость и порядочность которого исключала возможность рассчитывать на выполнение им столь жестокого плана. Я не хочу сказать этим, что я считаю министра способным быть инициатором погрома. Напротив, я думаю, что Плеве был слишком умен и опытен, чтобы прибегать к такого рода мерам борьбы с евреями, при всей ненависти своей к ним. Но если Плеве мог считать кишиневский погром вредным для правительства по своим последствиям, то Раабен, по самому характеру своему и свойствам, не мог бы взять на себя роли исполнителя и организатора резни. Таково мое не только личное мнение, — я черпаю уверенность в невинности моего предшественника из общего убеждения всех его сослуживцев и подчиненных, также многих представителей местной еврейской общины, мнение которых заслуживает в данном случае полного внимания.
Раабен принадлежал к числу тех губернаторов, которые смотрят на свое положение, как на почетное и обеспеченное место, полученное в награду за прежнюю службу. Генерал-лейтенант, георгиевский кавалер, украшенный четырьмя звездами, до Белого Орла включительно, он жил один, без семьи, любил общество, карты, ухаживал за дамами и очень мало занимался делами. Он посвящал утро приему просителей и докладчиков, председательствовал в присутствиях без подготовки и никогда не занимался после обеда. Управление губернией было фактически им передано трем лицам: правителю канцелярии — по делам, касающимся губернатора лично, вице-губернатору — по губернскому правлению и одному из непременных членов — по делам крестьянского управления и суда. Эти три лица давно размежевались между собою, не мешая друг другу, и все трое были очень дельными и способными чиновниками.
Вице-губернатор Устругов соединял с этими качествами много недостатков, благодаря которым он не пользовался ни расположением, ни доверием Раабена. Но любовь губернатора к покою превозмогала, и Устругов оставался верховным руководителем губернского правления, заведовавшего, между прочим, всеми делами, касающимися евреев.
Общее направление губернского правления состояло в стеснении евреев, доходившем до извращений закона; но иногда, по отдельным делам допускались им послабления, заставлявшие предполагать небескорыстный повод.
Раабен отличался своими сердечными слабостями. У полицмейстера, необыкновенно глупого и ленивого есаула казачьих войск, вывезенного Раабеном с Дона, жила, под видом родственницы, так называемая «желтая дама», занимавшая в городе полуофициальное положение. Ее приглашали на вечера с губернатором, в театре она сидела в губернаторской ложе и исчезала из города, когда Раабен уезжал в отпуск. Городские дамы любили Раабена за его любезность, за его манеру ухаживать, и он отбоя не имел от приглашений как в городе, так и в губернии. Поездки его на ревизии обращались, благодаря этому, в сплошной праздник.
Я должен признаться, что, за исключением выработанной манеры слушать доклады и принимать просьбы, у Раабена не было никаких данных, чтобы оказывать на управление губернией какое-либо влияние положительного характера. Приведу поразительный пример его малой осведомленности в законах: когда он был уволен от должности за нераспорядительность, выразившуюся, между прочим, в том, что он, вызвав войска, передал свою власть начальнику дивизии и совершенно устранился от всяких распоряжений, Раабен потребовал правителя своей канцелярии и взволнованным голосом сказал: «да покажите мне, наконец, эти правила о призыве войск для содействия гражданской власти, о которых мне протрубили уши».
Эти правила он должен был знать, во-первых, как бывший полковой командир и начальник дивизии, а затем, как гражданский губернатор, пробывший в должности четыре года.
«Только что я начал знакомиться с губернией, как мне приходится уезжать из неё», сказал мне Раабен, после четырехлетнего пребывания в Бессарабии. Но даже после этих слов я остаюсь при том убеждении, что Раабен благополучно продолжал бы управлять Бессарабией до сего дня, получая награды и окруженный общей любовью, если бы не случилось апрельского события. Известного рода порядочность в служебных отношениях, отсутствие придирчивости и желания всюду совать свой нос, проявляя везде свою власть, доброжелательное отношение ко всем и не запачканные чужими деньгами руки — не малые качества для губернатора. Кроме того, Раабен, как нельзя более, подходил к общему характеру края, в котором среди богатой природы царствовала лень и беззаботность. Малоразвитое, необразованное, зажиточное и спокойное земледельческое население, легкомысленные, жизнерадостные, любящие пожить помещики; снисходительное к своим и чужим слабостям, склонное к внешнему блеску и тяготевшее к представителям власти общество; мало труда и характера, много добродушного хлебосольства и некоторая распущенность нравов — такова в общих чертах Бессарабия, и надо сознаться, что она составляла для своего губернатора вполне подходящую рамку.
![Андрей Балабуха - Когда врут учебники истории. Прошлое, которого не было [без иллюстраций]](/uploads/posts/books/168497/168497.jpg)
