Рихард Вейфер - Данте
— О, да вы, наверное, Гвидо Кавальканти[6], славнейший поэт Флоренции! Ваше одеяние совершенно сбило меня с толку. Тем более я рад лично познакомиться с вами.
— Разве вы знакомы с моими песнями, юный друг?
— Кто же в Тоскане их не знает? Мне известно даже об одном сонете, который вы давно посвятили другому поэту:
Вы видели пределы упованья,
Вам были добродетели ясны,
В Амора тайны вы посвящены,
Преодолев владыки испытанья…[8]
Паломник радостно кивнул. Ясная улыбка озарила его лицо, изрезанное морщинами. Молодой человек процитировал начало сонета, который некогда послужил ответом на поэтический запрос влюбленного Данте Алигьери[9]. Сколько же лет прошло с той поры! Алигьери тогда было восемнадцать лет от роду, он был начинающим трубадуром, но сердце его переполняли страсть, жажда любви и славы! В своем сонете он поведал о странном сне, увиденном им: его дама сердца, обнаженная, прикрытая лишь легким покрывалом, спала в руках Амора, который держал в руке пылающее сердце — сердце поэта! И бог любви пробудил спящую и принудил ее съесть это пылающее сердце! Что бы мог значить этот сон? Так вопрошал восемнадцатилетний Данте в своем сонете, который он разослал виднейшим поэтам своего времени, в том числе и Гвидо Кавальканти, который был намного старше его годами. Тот ответил сонетом:
Вы видели пределы упованья,
Вам были добродетели ясны,
В Амора тайны вы посвящены,
Преодолев владыки испытанья.
Докучные он гонит прочь желанья
И судит нас — и мы судить должны.
Он, радостно тревожа наши сны,
Пленит сердца, не знавшие страданья.
Во сне он ваше сердце уносил;
Казалось, вашу даму смерть призвала,
И этим сердцем он ее кормил.
Когда, скорбя, владыка уходил,
Вся сладость снов под утро убывала,
Чтоб день виденье ваше победил.[10]
Со времени обмена теми первыми поэтическими посланиями и зародилась дружба двух поэтов, далеко не ровесников, но стремящихся к одной цели…
— Об одном должен предупредить вас, мой юный друг, — сказал Кавальканти, нарушив паузу, — остерегайтесь преувеличений… Потомки никогда не назовут меня самым знаменитым флорентийским поэтом своего времени. Есть другой… более великий…
— Кто же это?
— И вы еще спрашиваете? О, как же мало смыслит нынешняя молодежь моего родного города в изящных искусствах! Флоренция даже не догадывается, что один из ее сограждан будет на протяжении столетий купаться в лучах славы! Когда все прочие поэты Италии будут уже забыты, имя Данте Алигьери станут по-прежнему произносить с трепетом и почтением.
От неожиданности Арнольфо Альберти замедлил шаг и взглянул в лицо своего спутника, порозовевшее от вдохновения.
— Откровенно говоря, столь высокая похвала мне непонятна. Правда, мне известно, что Данте посвятил вам свою книгу «Новая жизнь»[11].
— И я горжусь этим.
— Мне тоже по душе его прелестная канцона:
Лишь с дамами, что разумом любви
Владеют, нынче говорить желаю.
Я сердце этой песней облегчаю.
Как мне восславить имя госпожи?..[12]
Но ведь как давно Данте забросил свою поэзию! Теперь у него на уме только политика и он, видимо, стремится прослыть государственным деятелем.
Кавальканти недоверчиво покачал головой:
— Но это же просто невозможно!
— Можете мне поверить!
— Он даже не вправе занять хоть какую-то должность в городском управлении — ведь он не принадлежит ни к одному из цехов[13]!
— С прошлого года все изменилось.
— Какой же цех принял его в свой состав?
— Цех врачей и аптекарей…
Паломник умолк. Эту новость требовалось сначала осмыслить. Как решился Данте Алигьери, слишком яркая и незаурядная личность, снизойти до грязных спекуляций политической борьбы, так недооценив свой поэтический гений, чтобы принести его в жертву сомнительным лаврам мелкотравчатого народного вождя? Правда, он всегда был немножко сумасбродом!
— Так вы осуждаете мессера Данте за то, что он влез в правительственные дела? — спросил Арнольфо.
— Безусловно. И не по причине его неспособности к этому — нет, но получить руководящую должность в нашем государстве можно, лишь вмешавшись в борьбу партий, а Данте не создан для этого.
Юноша попробовал возразить:
— Но Данте утверждает, что истинный флорентиец не должен уклоняться от служения своему отечеству.
— Разумеется, если враг стоит под стенами города и угрожает его свободе. И в этом смысле Данте исполнил свой долг не хуже любого другого… тогда, под Кампальдино!
Глаза юноши загорелись.
— О, расскажите мне, как это было!
И флорентийский ученый и поэт в облачении пилигрима поведал своему спутнику, что вот уже на протяжении двух поколений во Флоренции, как и во всей Италии, идет вражда между приверженцами Папы и сторонниками императора. Один раз удача улыбнулась гвельфам, другой — гибеллинам[14]. Сорок лет назад — в 1260 году от Рождества Христова — изгнанные из Флоренции гибеллины при поддержке своих единомышленников из Сиенны и короля Манфреда Сицилийского[15] из рода Гогенштауфенов во главе восьмисот закованных в латы немецких рыцарей одержали блестящую победу над гвельфами при Монтаперти. В результате этой победы, стоившей большой крови, гибеллины снова захватили всю Италию и Флоренцию. Предводителем их был тогда Фарината дельи Уберти. (Кавальканти все же умолчал о том, о чем знал вдохновенно слушавший его молодой попутчик, равно как и любой житель Флоренции, что храбрый Фарината приходился его тестем.) Но потом судьба распорядилась иначе. Король Манфред был разбит и погиб. Юному Конрадину Гогенштауфену, пытавшемуся вернуть себе свое королевство, на рыночной площади Неаполя отрубили голову, и во Флоренции опять воцарились сторонники Папы — гвельфы. Когда гибеллинский город Ареццо изгнал своих сограждан-гибеллинов, Флоренция не могла остаться в стороне. В военной кампании 1288 года принимал участие и Данте Алигьери, и когда год спустя флорентийцы одержали под Кампальдино блестящую победу над гибеллинами и аретинцами, Данте тоже мог по праву гордиться своим вкладом в убедительный исход битвы, ибо храбро сражался в составе конницы в первых рядах нападающих…
Увлекшись разговором, собеседники и не обратили внимания, как какой-то угрюмого вида всадник придержал лошадь и стал пристально вглядываться в паломника, видимо в чем-то сомневаясь. В конце концов он обрел уверенность и на лице его мелькнула злорадная усмешка, а глаза загорелись недобрым огнем. Он свернул с дороги и притаился за олеандровым деревом, натянул лук и, прицелившись, выпустил стрелу… Но в последнее мгновение Арнольфо каким-то шестым чувством почувствовал угрозу, и его сознание запечатлело облик покушавшегося. Непроизвольным движением он привлек к себе удивленного паломника… и стрела злоумышленника пролетела мимо Кавальканти.
— Держите его! Это убийца!
— Что это было? — спросил громко кричащего молодого человека точно проснувшийся поэт в облачении пилигрима.
— Как? Вы не видели? Вот он, этот негодяй! Знали бы вы, как он смотрел на вас! Теперь он удирает прочь! О, надо же такому случиться с моей лошадью именно сегодня! Я бы доказал мерзавцу, что неплохо владею оружием!
Слова юноши отнюдь не были пустым бахвальством. Опасности, сопровождающие торговое ремесло, с детства воспитывали в богатых купцах храбрость и умение постоять за себя, и под кафтаном зеленого бархата тело юноши облегала гибкая кольчуга, способная до известной степени защитить своего обладателя от удара кинжалом или мечом.
— Он уже улизнул, — воскликнул Кавальканти, — но я от всей души благодарю вас, мессер Арнольфо, вы спасли мне жизнь!
— Не стоит благодарности, мессер Кавальканти, да и моей заслуги в этом нет. Внезапный испуг побудил меня дернуть вас за руку… Но дорого бы я дал, чтобы узнать, что замышлял этот негодяй. Не мог же он рассчитывать поживиться у пилигрима чем-нибудь ценным.
— Вы правы. Но я не могу поверить, чтобы кто-то решил убить меня из-за ненависти или из чувства мести, к тому же никто не узнает меня в моем теперешнем облачении!
Арнольфо задумался:
— Мы были бы ближе к решению загадки, если бы знали, что это за человек.
— Да я знаю этого человека, который фигурой точь-в-точь погонщик волов, а лицом — теперь у меня нет в этом сомнений — вылитый Корсо Донати! — сказал Кавальканти.
— Это не он, его бы я ни с кем не спутал! — заверил Альберти.
