Пётр Ткаченко - Кубанские зори
Из полка меня командировали в качестве уполномоченного в Краевую Раду, где я находился до прихода красных войск. После ликвидации Рады я уехал домой, на хутор Лебедевский, где жил до июня месяца 1920 года. В первых числах июня меня вызвали в местный ревком на регистрацию. Я явился и был зарегистрирован. Через несколько дней по неизвестной мне причине гривенская милиция окружила мой дом с целью ареста меня, но мне удалось скрыться. В это время был убит мой отец.
Зная, что меня преследует власть, я скрылся в камышах, где встретился с подобными мне скрывающимися, коих было до ста пятидесяти человек. Я к ним примкнул и находился с ними полтора месяца, до прихода врангелевского десанта. Во время врангелевского десанта я жил дома, а после его ухода меня, хорунжего Кирия и хорунжего Малоса вызвали в штаб Улагая, который находился в районе Ачуевских рыбных промыслов. В штабе нам лично Улагаем было приказано сформировать партизанский отряд по штату в тридцать человек. Удостоверение командира отряда получил хорунжий Кирий. Я же был назначен его помощником, а хорунжий Малое — адъютантом. Какие приказания от Улагая, помимо формирования отряда, получил Кирий, я не знаю, это было от меня втайне.
По получении приказания о формировании отряда мы направились в камыши, где и сформировали отряд в двадцать семь человек. Отряд был расположен в районе Ачуевской косы. Кирий объявил нам о необходимости продержаться в камышах месяц или полтора, до прихода нового десанта. Но если такового не будет, то мы будем посажены на суда, которые должны ожидать нас в условленном месте на берегу Азовского моря…»
Что-то вдруг екнуло в груди, когда я узнал, что он тоже учился во Владикавказском училище, которое я окончил в 1971 году. Мне и до сих пор видятся старинные красного кирпича особняки этого училища, плацы, обсаженные кустарником, всплывает волнующий, неповторимый дух курсантской юности, известный лишь тому, кому довелось пребывать в курсантском строю.
Так думалось, да не так делалось. Ведь в революционной смуте одни думают об одном, другие — о другом, а получается обыкновенно нечто, чего не хотели ни те, ни другие… Изменялась ситуация, изменялся характер борьбы, изменялось положение и состояние тех, кто нашел в себе силы противостоять чуждой народу, безбожной идеологии, подавляющей в нем все самое сокровенное, на чем веками держалась, строилась и умножалась Россия. Это была уже совсем иная борьба, в которой оставались самые стойкие. Такие люди, так и не сломившиеся, были для утверждающегося режима наиболее опасными. Их невозможно было победить, их можно было только дискредитировать в глазах измученных непрестанными войнами людей, дискредитировать всей мощью грубой и бестолковой пропаганды. Новая власть сначала нарекла Рябоконя повстанцем, но потом, когда борьба с ним подзатянулась и стало ясно, что он непобедим, ибо дух человеческий истребить невозможно, можно только погасить вместе с телом, стала выставлять его обычным бандитом. Почитается он таковым официальной властью вплоть до сегодняшнего дня, когда уже давно переродилась, а потом и пала та идеология и та власть, с которыми он боролся.
Василий Федорович мог покинуть родную Кубань тогда, в августе 1920 года, после неудачного улагаевского десанта, когда последний транспорт отчалил от Ачуева, укрывшись навсегда в морской дымке под тревожный и сиротливый плач чаек.
Но осознавая свою обреченность и неминуемую гибель, остался на родной земле жить и умирать.
Во все последующие времена имя его нигде не упоминалось, вслух не произносилось, лишь полушепотом, да и то лишь среди верных людей. Таким тайным остается оно и до сих пор.
Не нашлось за все эти годы и десятилетия на многострадальной Кубани человека, которого взволновала бы эта удивительная судьба.
Но память о нем живет в народе. И что удивительно, даже сейчас, только заговори о нем по станицам, тут же всплывет сакраментальный вопрос: действительно ли он был расстрелян осенью 1924 года в Краснодаре или все же каким-то невероятным образом спасся? Многочисленные предания и легенды рассказывают о том, что он тайно приезжал сюда, на родное пепелище уже в шестидесятые годы. Возможно, он чудом уцелел, ибо невозможно предугадать всех превратностей революционного времени. Или народная память не допускала гибели своего героя, его бесславного и бесследного исчезновения.
Смерти его никто не видел. Во всяком случае, об этом не рассказывали. А может быть, легенды о Рябоконе живы до сих пор потому, что снова понадобился подобный герой, народный заступник и радетель.
Потому он и является теперь нам через такое долгое время вопреки всем усилиям погасить память о нем. Жизнь человеческая мало изменчива в своих основных проявлениях: честь остается честью, мужество — мужеством, глупость — глупостью, подлость остается подлостью. А потому моя запоздалая повесть не только о прошлом, но о том, как всегда или обыкновенно бывает на свете.
Многое узнав о нем, я понял, что мне не написать повести до тех пор, пока не выслушаю всех, кто еще хранит память о нем, передавая легенды своим детям и внукам. И тут ценна каждая подробность. В этом я убедился, когда однажды мне удалось найти в станице Гривенской большую фотографию духового оркестра Войскового певческого хора, как видно, собранного к торжествам по случаю трехсотлетия Дома Романовых. Был на ней и Василий Федорович, еще не ведающий о том, какая судьба ему уготована.
Фотографирование по тем временам было делом редким и значительным. А потому все казаки внимательно и удивленно смотрят в объектив. И только он один, единственный, даже несколько небрежно отвел взгляд в сторону, словно происходящее здесь его не касалось.
Между тем фотография эта несет на себе следы его последующей судьбы. Ведь только за ее хранение можно было поплатиться жизнью, как, впрочем, любой дедовской казачьей фотографии… Можно ли считать такое свирепое выкорчевывание родовой и просто человеческой памяти признаком прогресса и цивилизации, как уверяли устроители новой жизни? Лицо Василия Федоровича на фотографии наполовину соскоблено. Помимо того, «бандит» этот предстает перед нами не только с богато разукрашенной шашкой, но и с дирижерской палочкой и свитком нот в руках. Трудно придумать более символический образ: «бандит» — с дирижерской палочкой…
Зачем я езжу теперь по этим лиманам и плавням, зачем вслушиваюсь в равнодушный шелест камыша, что хочу высмотреть здесь, где уже, кажется, ничего высмотреть невозможно?.. Но вдруг сознание осенит пугающая мысль: может быть, я, боясь в этом признаться самому себе, подыскиваю свое место, где бы можно было схорониться от сегодняшних нашествий, новых и опять-таки «передовых и прогрессивных» преобразований жизни? Столь же непонятных, беспощадных и губительных… Но ведь ни в каких камышах, ни в каких плавнях теперь спрятаться, схорониться уже невозможно. Уже тогда было невозможно. Надо искать другой род спасения. Впрочем, он давно известен: не бежать от земли своей, спасая свое презренное земное имущество, но, спасая душу свою…
Моя запоздалая повесть собственно и родилась из боли, проснувшейся во мне. Из боли и обиды за ту несправедливость, которую претерпел как мой герой, так и память о нем, все наше несчастное, наивное и доверчивое казачье племя… Знаю, что боль эта неустранима, что ее, как рубаху, не скинешь…
Слава и известность Рябоконя выплеснулись далеко за пределы Кубани. В поле его прямого влияния входила и моя родная станица Старонижестеблиевская. Уже в семидесятые годы мой сосед Ленька Бедусенко, работавший скотником и пастухом, пасший колхозную скотину у Косатой балки, однажды нашел там истлевшее седло и кинжал-нож с надписью: «Отряд Рябоконя. 30-е годы». Причем надпись была штампованной, что однозначно говорило о серийном производстве таких ножей. Кинжал этот долгие годы находился в хозяйстве, им кололи свиней, не думая ни о его принадлежности, ни об исторической ценности его, пока он куда-то запропастился.
Узнав об этой реликвии, я в азарте поиска все понуждал Леньку отыскать ее. И он обещал найти этот кинжал, однако не нашел. И мне подумалось: может быть, есть свой резон и смысл в том, что нож этот потерялся. Ведь это было оружие братоубийственной войны. Найдись оно сейчас, не означало ли бы это и возврата не только его, но и самой нелепой, беспричинной, трагической бойни? Может быть, и хорошо, что кинжал этот не нашелся; знать, старинная распря уже уснула в народе…
Казалось, что эта степь замолчала навсегда. Думалось, что никакого звука, ни единого слова не донесется более с ее продуваемых всеми ветрами равнин, что никогда более она уже не оживет… Но стоит вслушаться в ее исторические дали, и она заговорит. Вот и этот кинжал, вдруг нашедшийся у Косатой балки, имеет свою историю. Нахожу сведения в архиве о том, что в сентябре 1920 года, когда улагаевский десант, захлебнувшись, ушел в Крым, в приазовских камышах остался повстанческий партизанский отряд под командованием хорунжего Кирия. Ря-боконь был в нем командиром сотни. Но оставались еще и разрозненные группы, не успевшие покинуть Кубань. В плавнях у хутора Лебедевского, на Дуднинской гряде скрывался отряд численностью восемнадцать человек казаков Астраханского войска, отставших от улагаевского десанта. Группа эта находилась под командованием есаула Рыбалки. Хорунжий Кирий по простоте и наивности, все еще полагавший, что цель его движения заключалась в открытом сопротивлении новой власти, а значит и в увеличении его отряда, посылает к Рыбалке делегатов с письмом: «Есаулу Рыбалке: по распоряжению штаба 2-й десантной армии генерала Улагая Вы должны подчиниться мне, уполномоченному 2-й армии генерала Улагая, на основании чего Вам приказано немедленно вместе с отрядом прибыть в мое распоряжение, куда Вас приведут посылаемые казаки с данной запиской».
