А. Сахаров (редактор) - Александр III
Камер-лакеи спешно отбивали замазку с остеклённых дверей. Потом престарелый и безголосый князь Суворов, внук генералиссимуса, вышел на балкон и объявил:
– Император Александр Второй почил в Бозе… Воцарился сын его император Всероссийский Александр Третий…
Толпа росла стремительно, притекая отовсюду, словно Нева вышла из берегов и затопила площадь. Глухой рокот перекатывался по ней, и можно было расслышать возгласы сочувствия и просьбы, чтобы новый государь вышел к народу. Но император не появился.
Врачи уже готовились к бальзамированию тела покойного, когда к Александру III неслышно подошёл и стал рядом Лорис-Меликов.
– Ваше величество! – тихо сказал он, привстав на цыпочки и почти касаясь огромными седыми бакенбардами щеки молодого императора. – Мне было приказано покойным государем опубликовать в завтрашнем номере «Правительственного вестника» манифест о преобразовании Государственного совета и созыве Земской думы…
– Да-да, – рассеянно отвечал Александр Александрович. – Я всегда уважал волю отца…
Но губы его неслышно шептали:
– Я буду править по-другому!
Глава вторая
ЦЕСАРЕВИЧ
1
В Ницце, среди вечнозелёных растений, вблизи тёплого моря, тихо угасал наследник российского престола.
Обожавший старшего брата двадцатилетний великий князь Александр Александрович примчался из Петербурга, когда уже не оставалось никаких надежд.
Болезнь проявилась внезапно. Прошлым годом, после Пасхи, когда двор переехал из столицы в Царское Село, наследник вдруг занемог и должен был остаться в Петербурге. Чем он занемог, оставалось загадкой, так как состоявший при нём доктор Шестов сам толком не знал, что к чему, и объявил, что это всего лишь лёгкая простуда.
Но когда Александр Александрович пришёл проститься с братом, то увидел его в кровати с бледным словно полотно лицом и сам испугался своего впечатления.
– Что с тобой, Никса, милый? – только и сказал он.
– Слабость, Саша… И временами боли в пояснице… Но Шестов обещает, что это всё пройдёт… – слабым голосом отвечал цесаревич.
Александр Александрович никак не мог взять в толк, как это слабая простуда могла отразиться на лице брата такой страшной переменой. Но с того дня лицо цесаревича утратило молодую свежесть и приняло желтоватый оттенок. Видимо, болезнь начала своё разрушительное действие.
Не было ли причиной то, что год назад наследник упал с лошади и ударился о землю головой? Но Шестов не обратил на это внимания. Позже при дворе повторяли мрачную шутку камер-юнкера[13] князя Мещерского: великие мира сего находятся в наихудшем положении сравнительно с простыми смертными: у них есть свой врач.
Шестов наметил для наследника морское лечение в Скевенгине, в Голландии, и это стало началом его гибели.
Летом 1864 года вся царская семья выехала за границу. Император и императрица с младшими детьми отправились в Дармштадт, великий князь Владимир Александрович – в Штутгарт, а цесаревич – в Голландию на морские купанья. Его сопровождали воспитатель граф Строганов, флигель-адъютант[14] Рихтер, наставник по государственному праву Чичерин, преображенец князь Барятинский, кирасир Козлов, племянник первого главного воспитателя Зиновьева, и, конечно, доктор Шестов.
Раз от разу наследнику становилось всё хуже от морских ванн. Но только Козлов видел, что Николай Александрович тает как свеча, чувствуя свою болезнь, о которой доктора не подозревали. С каким-то глубоким фатализмом сам цесаревич относился ко всему, что с ним происходит. Гуляя перед сном по пляжу, он говорил Козлову:
– Трудно передать моё состояние… Бывают минуты, когда я ужасно страдаю… Наступает бессонница, тоска гложет, не знаешь, куда деваться… Выступает холодный пот, бред какой-то начинается… И когда всё это проходит, является предчувствие смерти… – И добавил после паузы: – Но это как будто легче…
– Отчего же вы ничего не говорите доктору? Есть тут и другие хорошие доктора!
– Ах, Павлик! Не стоит. Они скажут, что это нервы, действие морских купаний…
– Так позвольте, я поговорю с Шестовым?
– Нет, ни в коем случае. Может, всё это и пройдёт и я опять стану молодцом. Одно мне тяжело, Павлик, в такие минуты – быть без Саши. Его чистая и спокойная душа так хорошо на меня действует…
Сухо шуршала галька под набегавшей и пенно рассыпавшейся волной. Вечное небо и вечное, по человеческим меркам, море, вдоль берега которого шли русский принц, отягощённый заботами о будущем России, и просто столбовой дворянин – равно смертные, равно беззащитные перед взмахом обрывающей жизнь косы.
– Ваше высочество! – неосторожно сказал Козлов. – Что же будет, если с вами что-нибудь случится? Кто будет править Россией? Ведь ваш брат Александр к этому совсем не подготовлен!..
Цесаревич внимательно оглядел своего кирасира.
– Ты моего брата совсем не знаешь, – наконец ответил он. – У него сердце и характер вполне заменяют способности. Нет, они даже выше всех прочих способностей, которые человеку могут быть привиты!
Наследник непрестанно возвращался мыслями к младшему брату – «моему Саше» – как к чудесному человеку, необыкновенно доброму и мягкому сердцем. Характер цесаревича в эти последние месяцы несколько переменился. При замечательном уме и способностях, тонкости в понимании людей, он хотел, прибегая к кокетству, всем нравиться и играл сарказмами, острил, ёрничал. Наследник был полной противоположностью младшему брату, отличаясь некоторой изнеженностью и, как сам выражался, «рыбьим темпераментом». И то обожание, какое он испытывал к Александру, объяснялось недостижимой для него нравственной чистотой.
Братья любили друг друга особенной даже для самых близких родственников любовью.
В глазах Александра старший брат выглядел совершенством. Цесаревич был необыкновенно хорош собой и знал это. Он получил образование и воспитание, о котором великий князь мог только мечтать. Лучшие педагоги и учёные занимались им и хвалили его способности, тогда как младший брат довольствовался законом Божиим в уложении священнослужителей Бажанова и Рождественского, военной историей и тактикой, курсы которых читал генерал Драгомиров, и законоведением по лекциям Победоносцева. Правда, был ещё знаменитый историк Соловьёв, сделавший многое, чтобы придать образованию обоих великих князей истинно русский национальный характер.
Впрочем, что лукавить: великий князь Александр не испытывал горячего влечения к наукам и по династической традиции Романовых предавался всего более военным утехам. Его воспитатель Перовский смотрел на это сквозь пальцы, между тем наставник цесаревича граф Строганов без устали приобщал Николая Александровича к наукам.
Один из образованнейших людей своего времени, граф Сергей Григорьевич был человеком удивительной судьбы и достоинств. Восемнадцатилетним юношей он отличился в Бородинском сражении, затем участвовал во взятии Шумлы в 1828 году и в Севастопольской кампании. Ему, как попечителю московского учебного округа, Московский университет обязан блестящей эпохой: он искал расположения выдающихся людей и покровительствовал целой плеяде талантливых профессоров: Бодянскому[15], Грановскому[16], Кавелину[17], Шевырёву[18], Соловьёву, Буслаеву[19], состоял председателем Московского общества истории и древностей российских и издал под своим руководством монументальный труд «Древности Российского государства», а сам написал замечательную книгу «Дмитриевский собор во Владимире-на-Клязьме». Строганов основал Археологическую комиссию, председателем которой оставался до конца своей долгой жизни, содействовал раскопкам на Черноморском побережье и значительно поднял научный интерес к нумизматике, оставив богатейшую коллекцию русских монет. Он был главным воспитателем всех великих князей, однако основное внимание уделял наследнику.
Можно сказать, граф Строганов готовил цесаревича к престолу, а цесаревич своего друга и брата – к его судьбе.
Но при полной свободе делать всё, что ему заблагорассудится, великий князь Александр обладал таким нравственным инстинктом, что его воспитатель граф Перовский не раз говорил:
– Приходится думать не о том, чтобы улучшить нравственное чувство великого князя, а о том, чтобы не портить его.
Душа Александра Александровича затворялась при малейшем прикосновении к ней фальши, лукавства и всего того, что составляло придворную жизнь. При этой правдивости его натуры выступали наружу и её недостатки: много лени и ещё больше упрямства. Воспитатель Гогель сердился на то, что великий князь отлынивал от занятий, как мог. Ломать же его упрямство было невозможно и бесполезно: оно только усиливалось от противодействия. Но так как он был добр и мягок сердцем и необыкновенно деликатен, то можно было одолевать это упрямство обходными путями, воздействуя на сердце, на честность и доброту великого князя.
