Проспер Мериме - Варфоломеевская ночь
— И гамельнские жители так и позволили их увести? — спросили в один голос Мержи и капитан.
— Они их провожали до горы Коппенберг, где была пещера, теперь заваленная. Флейтист вошел в пещеру и все дети за ним следом. Некоторое время слышны были звуки флейты, мало-помалу они затихали, и наконец все умолкло. Дети исчезли, и с тех пор о них ни слуху, ни духу.
Цыганка остановилась, чтобы судить по лицам слушателей о впечатлении, произведенном ее рассказом.
Первым начал говорить рейтар, бывавший в Гамельне:
— История эта настолько достоверна, что, когда в Гамельне идет речь о каком-нибудь событии, всегда говорят: «Это случилось двадцать лет, десять лет спустя после ухода наших детей… Г-н фон Фалькенштейн разграбил наш город через шестьдесят лет после ухода наших детей».
— Но всего любопытнее, — сказала Мила, — то, что в это же время далеко оттуда, в Трансильвании, появились какие-то дети, хорошо говорившие по-немецки, которые не могли объяснить, откуда они пришли. Они выросли и поженились в Трансильвании и научили своих детей родному языку, и с тех пор в этой местности жители говорят по-немецки.
— Так значит это были те самые дети, которых дьявол увел из Гамельна? — спросил Мержи с улыбкой.
— Небом клянусь, что это верно! — воскликнул капитан. — Я ведь бывал в Трансильвании и отлично знаю, что там говорят по-немецки, меж тем как вокруг лопочут на каком-то тарабарском языке.
Свидетельство капитана имело не меньший вес, чем многие другие доказательства.
— Хотите, я вам погадаю? — спросила Мила у Мержи.
— Пожалуйста, — ответил Мержи, обняв левой рукой за талию цыганку, меж тем как ладонь правой подставил ей для гаданья.
Мила минут пять рассматривала ее молча и от времени до времени задумчиво покачивала головой.
— Ну, дитя мое, скажи — получу ли я в любовницы женщину, которую я люблю?
Мила щелкнула его по руке.
— Счастье и несчастье; от голубого глаза — и зло и добро. Хуже всего, что ты прольешь свою родную кровь.
Капитан и корнет хранили молчание, по-видимому, оба одинаково потрясенные зловещим концом предсказания. Трактирщик в сторонке размашисто крестился.
— Я поверю, что ты — настоящая колдунья, — сказал Мержи, — если ты мне скажешь, что я сейчас сделаю.
— Поцелуешь меня, — прошептала ему на ухо Мила.
— Она колдунья! — воскликнул Мержи, целуя ее.
Он продолжал тихонько беседовать с хорошенькой гадальщицей, и, по-видимому, с каждой минутой они все лучше и лучше понимали друг друга.
Трудхен взяла мандолину, у которой почти все струны были целы, и сыграла немецкий марш. Затем, видя, что около нее кружком стоят солдаты, она спела на родном языке военную песню, припев которой рейтары подхватывали во все горло. Возбужденный ее примером, капитан тоже принялся петь таким голосом, что стекла едва не лопнули, старую гугенотскую песню, музыка которой по варварству могла поспорить со словами:
Наш доблестный Конде
В сырой лежит земле.
Но добрый адмирал,
С коня он не слезал;
Ему с Ларошфуко
Прогнать папистов легко,
Легко, легко, легко!
Рейтары, возбужденные вином, затянули каждый свою песню. Пол покрылся осколками бутылок и битой посудой; кухня наполнилась ругательствами, хохотом и похабными песнями.
Скоро, однако, сон, которому способствовали пары орлеанских вин, дал почувствовать свою власть большинству из участников этой оргии. Солдаты улеглись по скамейкам; корнет, поставив у дверей двух часовых, шатаясь, поплелся к своей постели; капитан, не потерявший еще чувства прямой линии, не лавируя, поднялся по лестнице в комнату самого хозяина, которую выбрал для себя как самую лучшую в гостинице.
А Мержи с цыганкой? Они оба исчезли, раньше чем капитан начал петь.
II. На следующий день после пирушки
Солнце уже давно встало, когда проснулся Мержи. В его голове смутно проносились воспоминания вчерашнего вечера. Платье его валялось разбросанным по комнате, чемодан был открыт и стоял на полу. Он сел, не спуская ног, и некоторое время созерцал эту картину беспорядка, потирая лоб, словно для того, чтобы собраться с мыслями. Черты его лица выражали одновременно усталость, удивление и беспокойство.
На каменной лестнице, ведущей в его комнату, раздались тяжелые шаги. В двери даже не соблаговолили постучать, — они прямо открылись, и вошел трактирщик с еще более нахмуренной физиономией, чем накануне; но во взгляде его легко было прочитать наглость вместо прежнего страха. Он окинул взором комнату и перекрестился, словно его охватил ужас при виде беспорядка.
— Ах, молодой барин, — воскликнул он, — вы еще в постели? Пора вставать: нам надо с вами сосчитаться.
Мержи зевнул ужасающим образом и выставил одну ногу.
— Почему такой беспорядок? Почему мой чемодан открыт? — спросил он тоном не менее недовольным, чем том хозяина.
— Почему? Почему? — ответил тот. — А я почем знаю? Мне дела нет до вашего чемодана! Вы в моем доме устроили еще худший беспорядок. Но, клянусь, моим покровителем, святым Евстахием, вы мне за это заплатите!
Покуда он говорил, Мержи надевал свои пунсовые штаны, из незастегнутого кармана которых выпал его кошелек. Мержи показалось, что кошелек брякнул не так, как следовало. Он сейчас же тревожно его подобрал и открыл.
— Меня обокрали! — воскликнул он, оборачиваясь к хозяину.
Вместо двадцати золотых экю, находившихся в кошельке, оставалось только два.
Дядя Эсташ с презрительной улыбкой пожал плечами.
— Меня обокрали! — повторил Мержи, торопливо завязывая пояс. — У меня было двадцать золотых экю в этом кошельке, и я желаю получить их обратно; их стащили у меня в вашем доме.
— Я от души этому рад, провалиться мне на месте! — нагло воскликнул хозяин. — Это вас научит, как якшаться с ведьмами и воровками. Впрочем, — прибавил он, понижая голос, — рыбак рыбака видит издалека. Вся эта палачная пожива: еретики, колдуны и воры — всегда вместе хороводятся.
— Что ты толкуешь, негодяй! — закричал Мержи, рассерженный тем сильнее, что в душе он чувствовал справедливость упреков и, как всякий человек, который неправ, искал предлога для ссоры.
— Я толкую, — отвечал трактирщик, подбочениваясь, — я толкую, что вы все у меня в доме переломали, и требую, чтобы вы мне заплатили за убытки все до последней копейки.
— Свою долю я заплачу и ни гроша больше. Где капитан Корн… Горнштейн?
— У меня выпито, — продолжал все громче кричать дядя Эсташ, — у меня выпито больше двух сотен бутылок хорошего старого вина, и вы ответите мне за это.
Мержи совсем оделся.
— Где капитан? — закричал он громовым голосом.
— Два часа как убрался. И пусть бы он убирался к черту со всеми гугенотами, пока мы их всех не сожжем.
Здоровая оплеуха была единственным ответом, который в данную минуту нашелся у Мержи.
Сила и неожиданность удара заставили трактирщика отступить на два шага. Из кармана его штанов высовывалась костяная ручка большого ножа; он потянулся к ней. Несомненно произошло бы большое несчастье, уступи он первому движению гнева. Но благоразумие одержало верх над яростью; он заметил, что Мержи протягивает руку к длинной шпаге, висевшей над изголовьем кровати. Он сейчас же отказался от неравного боя и стремглав бросился вниз по лестнице, крича во все горло:
— Убивают! Жгут!
Оставшись хозяином поля битвы, но сильно беспокоясь за последствия своей победы, Мержи застегнул свой пояс, засунул за него пистолеты, запер чемодан и, взяв его в руку, решил идти с жалобой к ближайшему судье. Он открыл дверь и ступил на первую ступеньку, как вдруг внезапно перед его глазами предстала целая толпа врагов.
Впереди шел трактирщик со старым бердышом в руке, вслед за ним три поваренка, вооруженные вертелами и палками; арьергард составлял какой-то сосед с аркебузой. Ни та, ни другая сторона не ожидала такого быстрого столкновения. Каких-нибудь пять-шесть ступеней отделяли их друг от друга.
Мержи выпустил из рук чемодан и схватился за пистолет. Это враждебное движение дало понять дяде Эсташу и его спутникам, насколько было несовершенно их боевое расположение. Как персы при Саламине[12], они не позаботились выбрать такой строй, который позволил бы им выгодно использовать свое численное преимущество. Единственный человек из их отряда, обладавший огнестрельным оружием, не мог им воспользоваться без того, чтобы не ранить находившихся впереди товарищей, между тем как пистолеты гугенота, казалось, могли уложить их всех одним выстрелом вдоль лестницы. Щелкнул курок, взведенный Мержи, и звук этот показался им таким же страшным, как самый выстрел. Естественным движением неприятельская колонна сделала полный поворот и побежала искать в кухне более обширное и благоприятное для себя поле сражения. Во время беспорядка, неразрывного с ускоренным отступлением, хозяин, желая повернуть бердыш, попал им себе между ног и свалился. Как великодушный противник, не удостаивающий пустить в ход оружие против бегущего врага, Мержи ограничился тем, что бросил в беглецов своим чемоданом, который, обрушившись на них, как обломок скалы, с каждой ступеньки ускоряя свое движение, докончил разгром. Лестница очистилась от неприятеля, и в виде трофея остался сломанный бердыш.
