Михаил Ишков - Марк Аврелий
– Ты правильно понял, – одобрительно кивнул грек. – Наибольшая ценность – это ты сам. О ком же еще заботиться человеку, как не о самом себе?
– Как же мне заботиться о самом себе? – спросил Марк.
– О, это целая наука! – выговорил Диогнет с каким-то даже восхищением. – О том рассуждали великие мудрецы, такие, как Зенон, Клеанф, Хрисипп и, конечно, Эпиктет.
– С чего же начинается эта удивительная наука? – нетерпеливо воскликнул мальчик.
– С того, чтобы научиться довольствоваться необходимым. Спать на грубом ложе, на звериной шкуре и покрываться звериной шкурой. Этого вполне достаточно для здорового сна. Попробуй несколько дней питаться самой дешевой пищей, носить самую грубую одежду, потом сам удивишься: «Так вот чего я боялся?» Потерпи всего лишь три или четыре дня, но так, чтобы это не казалось тебе забавой. В полной мере проникнись муками тех, кто вынужден жить подобным образом. Тогда, поверь, Марк, ты убедишься, что можешь спокойно насытиться на гроши. Ты поймешь, что для обретения счастья не нужна удача, а для спокойствия – поддержка судьбы.
То, что требуется для удовлетворения необходимого, судьба дает, даже не глядя в твою сторону. Только не воображай, будто при этом ты совершаешь что-то героическое. Так живут тысячи и тысячи рабов, бедняков, крестьян и подмастерьев. Взгляни на это с той точки зрения, что ты делаешь это добровольно, и тебе будет также легко терпеть это постоянно. Ты спокойнее будешь жить в богатстве, если будешь знать, что вовсе не так уж тяжко существовать в бедности.
– Значит, ты будешь лишать меня сладкого, гонять по ночам в походы, как поступал наставник Александра из Македонии?
– Леонид заботился о воспитании будущего царя, а не мальчика по имени Александр. Я не буду лишать тебя сладкого, я вообще постараюсь не лишать тебя приятного и полезного, однако овладеть этой наукой можешь только ты сам, и применить ее только ты сам.
В императорском шатре неожиданно потемнело – видно, солнце добралось до кроны столетнего дуба, оставленного в одном из углов лагерного форума (на нем была устроена наблюдательная вышка и поставлены зеркала для связи с заставами, спрятанными на берегу реки).
Император смежил веки и заснул.
Глава 2
В полдень его разбудил Феодот. Потрепал по руке. Марк мгновенно открыл глаза, вопросительно глянул на спальника.
– Тихо, – коротко сообщил раб. – Септимий Север прислал посыльного. Все тихо. И на том берегу, и на этом.
– Отлично, – кивнул Марк. – Что еще?
– Александр с докладом и полученной ночью корреспонденцией. Просители…
Пока Марк умывался, твердил про себя – встречусь с суетным, неблагодарным, дерзким. С хитрюгой, скрягой, наглецом. Все это произошло с ними по неведению добра и зла.
После некоторой паузы, оглядев себя в металлическое зеркало и погрозив пальцем, уже вслух назидательно добавил:
– О том всегда помнить, какова природа целого и какова моя, и как они согласуются.
Он повернулся к Феодоту, державшему полотенце.
– Заруби себе на носу, что в космосе нет такой силы, которая запрещала бы тебе поступать и говорить сообразно природе, чьей частью ты являешься.
Он помахал указательным пальцем у того перед носом, с размеренной, занудливой назидательностью грамматиста[11] продолжил.
– Всякий час помышляй, Феодот, о том, чтобы с римской твердостью, любовно, надежно, справедливо, благородно, отрешившись от всех прочих побуждений, выполнять то, что тебе доверено.
Феодот вздохнул, с тоской глянул в сторону.
– Я не римлянин, господин, я – грязный гречишка.
Принцепс пожал плечами.
– Это же ваша мудрость, Феодот.
– Это мудрость свободных, господин. Я же раб.
– Я не держу тебя.
– Куда я пойду? Рядом с вами спокойнее.
– В завещании я освобожу тебя, получишь кое-что на обзаведение.
– У нас в Беотии говорят: не кличь смерть, она сама тебя найдет. А вам следует пожить подольше. Я подожду со своей свободой… – Феодот сделал паузу, затем, заметно поколебавшись, спросил: – Господин, вот вы все пишете и пишете по ночам. Это помогает? Может, лучше женщину пригласить, она хотя бы согреет, ублажит. Полюбитесь, поболтаете, все легче на душе станет. А то вы все с собой да с собой… как-то не по-человечески.
– А как по-человечески? Помнишь, одно время я тебя домогался? Ты, молоденький, красавчик был. Это по-человечески?
– А и взяли бы меня в любовники, какой спрос! Правда, кое-кто говорит, что это грех. За такие штучки, мол, гореть вам и мне в Аиде.
– Ты тоже поверил в сказки распятого галилеянина?
– Нет, господин. С вами поведешься, во всем начнешь ведущее да необходимое усматривать, велениям мирового разума подчиняться, – он на мгновение задумался, потом вздохнул. – А вдруг и в самом деле в Аид попадешь? Страшно.
– Страшно губить себя пагубными страстями. Страшно отвращаться от своего ведущего. Страшна вера во всяких шарлатанов. Страшно работать спустя рукава.
Феодот покивал.
– Ну да, ну да…
С утра император решил не тревожить желудок, того гляди, объявят тревогу. На завтрак, по обычаю германцев, выпил прокисшего молока, закусил черствым хлебом. Феодот предупредил – все очень вкусно, сам пробовал. Император полакомился медком – в этом не мог себе отказать, любил сладкое. Съел немного – Феодот прямо из-под носа унес кувшин с медом. Марк Аврелий с вожделением глянул кувшину вслед.
Когда раб убрал грязную посуду, принцепс принялся за дела.
Для начала просмотрел корреспонденцию.
Первым лежал отчет воспитателей наследника. Воспитатель Коммода доносил о небрежении, которое выказал сын к наукам, о его «лукавстве» и «дерзком нежелании признаваться в совершенных проступках». Наказание розгами переносит терпеливо, при этом бормочет что-то про себя и угрожает воинам из преторианской когорты, призванным внушить наследнику уважение к наукам и ученым, отрубить головы. Особыми способностями отличается в тех занятиях, которые не соответствуют положению императора, например, с удовольствием лепит чаши, танцует, поет, свистит, прикидывается шутом. Целыми днями играет в охотника, причем пуляет в придворных настоящими боевыми стрелами, правда, с тупыми наконечниками. Недавно в Центумцеллах обнаружил признаки жестокости. Когда его мыли в слишком горячей воде, он велел бросить банщика в печь. Тогда его дядька, которому было приказано выполнить это, сжег в печи баранью шкуру, чтобы зловонным запахом гари доказать, что наказание приведено в исполнение.
Марк в сердцах помянул секретаря – ничего не скажешь, хитер Александр. Неспроста положил сверху именно это письмо…
В следующем послании, запечатанном личной печатью, префекта города[12] Ауфидий Викторин сообщал, что Рим встревожен страшной трагедией. Несколько дней назад претор Г. Ламия Сильван по невыясненным причинам выбросил из окна жену Галерию и, доставленный дядей несчастной Цивикой Барбаром во дворец, принялся сбивчиво объяснять, что он крепко спал и ничего не видел и что его жена умертвила себя по собственной воле. Ауфидий немедленно отправился к Сильвану в дом и осмотрел спальню, в которой сохранялись следы борьбы, доказывавшие, что Галерия была сброшена вниз насильно. Префект предложил Цивике отложить рассмотрение дела до приезда императора, на что вышеуказанный патриций с досадой заявил, что римлянам никогда не дождаться приезда принцепса и, следовательно, справедливого суда. С того дня преклонный годами проконсул и первый крикун в сенате заявляет во всеуслышание, что Рим брошен на произвол судьбы, а отъявленные преступники, прикрываясь приверженностью к философии, уходят от заслуженного наказания.
Далее префект спрашивал, не пора ли применить в отношении Цивики Lex Cornelia, то есть закон об оскорблении величества, которым часто пользовался Домициан. Казалось, в эпоху царствования божественных Траяна, Адриана и Антонина Пия, о нем позабыли, но суровая реальность требует унять злоязычных. Он, Ауфидий, ни в коем случае не призывает обращаться к постыдным методам явных и тайных доносов, но поведение Цивики становится вызывающим, что опасно для сохранения общественного спокойствия. Не пора ли напомнить злоумышленникам, разжигающим страсти, кто есть подлинный властитель в городе и мире? Не пора ли поставить на место тех, кто не желает следовать воле императора, определившего в наследники своего сына, храброго Коммода?
К этому же письму было прикреплено донесение императорского вольноотпущенника Агаклита, руководившего канцелярией, а также тайной службой императора. В его обязанности входило собирать сведения обо всем, что происходило в Риме. В донесении сообщалось, что накануне трагического происшествия Галерия рассорилась со своей младшей сводной сестрой, императрицей Фаустиной. Супруга императора обвинила сестру в потакании проискам Фабии, сестры умершего три года назад соправителя цезаря Луция Вера. В чем именно состояла причина скандала, выяснить не удалось. Далее было приписано, «проведенное расследование подтвердило, что Ламия Сильван в тот вечер впал в безумие. По словам домашних рабов, он обвинил жену в предосудительной связи с неким бывшим гладиатором, после чего, не сумев совладать со страстью, набросился на жену и вышвырнул ее в окно». Многие считают виновницей происшествия императрицу, но также винят и Фабию, пытавшуюся добиться от недалекой и завистливой Галерии какого-то важного признания.
