Тимоти Финдли - Пилигрим
— Зачем вы его держите, мистер Пилигрим? Пожалуйста, отпустите!
Пилигрим вцепился крепче.
Кесслер осторожно разогнул палец за пальцем и положил левую руку на колени Пилигриму, рядом с правой.
— Вы пришли за мной? — донесся от двери женский голос.
Женщина, завернутая в одеяло, подошла прямо к Пилигриму, не спуская с него глаз.
— Вы наверняка пришли за мной. Иначе вы не сидели бы в моем номере.
Говорила она еле слышно, и тон ее голоса не был обвиняющим. В нем вообще не было никаких интонаций.
На какой-то миг женщина и Пилигрим оказались прямо друг напротив друга, однако он смотрел сквозь нее. Она была вовсе не такой старой, какой показалась издали в коридоре. Тридцати, от силы тридцати пяти лет. Лицо гладкое, хотя и землистого цвета. Под глазами она, похоже, накрасилась cуpьмой — такие глубокие залегли под ними тени. Мокрые волосы были растрепаны, словно женщина только что вышла из ванны.
— Прошу вас, графиня! — сказал ей Кесслер. — Это не ваш номер.
— Нет, мой. — Она говорила по-английски прекрасно, хотя и с русским акцентом. — Я ждала его все эти годы! И вот… Видишь? Он точно знал, где меня искать!
— Нет, мадам. Нет. Я отведу вас домой. Пойдемте со мной.
— Но…
— Пойдемте!
Кесслер повел женщину к двери, потом через гостиную и прихожую в коридор. Она все время твердила, что это ее номер и что Пилигрим явился исключительно ради нее.
— Мы встречались прежде. Во время пыльной бури на Луне.
Кесслер не возражал, поскольку знал графиню Блавинскую. Она была когда-то знаменитой балериной, и подчас ему приходилось ухаживать за ней. Другие санитары боялись ее, но только не Кесслер. Графиня верила, что живет на Луне. Врачи спорили по поводу ее болезни до хрипоты. Некоторые, и в их числе доктор Фуртвенглер, хотели «вернуть ее на землю», заявляя, что Блавинская никогда не поправится, если не столкнуть ее с реальностью лицом к лицу. Другие возражали, утверждая, что Блавинская пострадала от «переизбытка реальности» и не сможет жить в том мире, который большинство людей считают подлинным. «Если ее жизнь зависит от веры в то, что она обитает на Луне, значит, это мыдолжны приспособиться к ее реальности, а не она — к нашей». Сей довод был настолько ошеломляющим, что люди, отстаивавшие его — а таких было немало, — считались антинаучными ренегатами. В частных беседах доктор Фуртвенглер называл их ненормальными и говорил, что они хотят отдать Блавинскую во власть ее безумия.
Кесслера это не волновало. «Луна» И номер 319, где жила Блавинская, были для него синонимами. Он и сам говорил: «Я пошел на Луну», когда ему выпадал черед присматривать за ней. Графиня была изящной, утонченной и невинной, как дитя. Провести с ней хотя бы краткий миг, считал Кесслер., это все равно что вернуться в детство, когда каждая травинка казалась откровением, а до Луны было рукой подать.
Пилигрим застыл в трансе.
Он смотрел на свои руки. Они лежали там, где Кесслер их оставил — скрюченные пальцы, белые как мел, словно глядящие на него.
С таким же успехом он мог бы закрыть глаза. Он ничего не видел вовне — только внутри. Комната, где он сидел, была не более чем коробкой — пол, потолок, стены. Закрытые ставнями окна потеряли всякое функциональное значение и стали просто продолговатыми пятнами. Лампы и отбрасываемые ими светлые круги казались иллюминаторами. Возможно, за ними простиралось посеребренное лунным светом море с бегущими вдаль волнами. Иллюминаторы. Лунный свет. Вода.
Пилигрима вдруг кольнула тревожная мысль: корабль, на котором он плывет, идет ко дну. Стены в любой момент могли накрениться и обрушить на него содержимое каюты.
Кровать превратилась в спасательную шлюпку, стол — в перевернутый плот, ковер — в спутанные водоросли, стулья в плывущих вверх тормашками пассажиров в надувных жилетах.
Это случилось ночью пятнадцатого апреля, за два дня до того, как он повесился. Газетные статьи врезались ему в память. Океанский лайнер «Титаник» столкнулся с айсбергом и затонул. Тысяча пятьсот человек погибли. А он выжил. До чего же несправедливо, что стольким людям было даровано исполнение его заветной мечты! Почему смерть так милосердна к другим?
Он сидел, прислушиваясь к самому себе, и ждал.
«Я путешественник Я куда-то плыл, но так и не добрался до цели».
За окнами завывал ветер.
Глаза у Пилигрима дрогнули.
Перед ним кто-то стоял.
— Мистер Пилигрим!
Это был Кесслер.
Пилигрим не шевельнулся.
— Вы проголодались?
Проголодался?
Кесслер помахал рукой перед застывшими глазами пациента.
Ничего. Никакой реакции.
Кесслер отступил к кровати. Он распакует чемоданы, а потом попробует разобраться с кофром. С минуты на минуту должен прийти доктор Фуртвенглер. И леди Куотермэн зайдет попрощаться. Ему дадут инструкции и, возможно, какие-нибудь лекарства.
Рубашки. Нижнее белье. Носки…
Носовые платки. Монограммы. «П» — что значит «Пилигрим».
Кесслер окинул взглядом сидящую фигуру, растрепанные волосы с нимбом, взвихренным метелью. Крылья сложены, сутулые плечи опущены, шея замотана шарфами из шотландки.
Худощавое лицо. Широко раскинутые брови. Тяжелые веки над глазами. Нос — настоящий орлиный клюв. нависающий над верхней губой. Кесслеру показалось, что рот пациента чуточку приоткрылся.
— Вы что-то сказали? Хотите поговорить?
Поговорить? Нет.
Ни слова.
Кесслер закрыл первый чемодан и перешел ко второму. Прежде чем распределить одежду по ящикам, он разложит ее на кровати, чтобы понять, сколько понадобится места.
Пижама. Шлепанцы. Халат — без пояса. Дорогой, шелковый. И голубой.
Все остальное тоже было голубым. Или белым. Носовые платки — белые. Некоторые из рубашек, кое-что из нижнего белья. В пароходном кофре он нашел белый костюм. Но в основном одежда была голубой.
Кесслер подошел к комоду и разложил на нем щетки и расчески.
В спальню вошел доктор Фуртвенглер. В гостиной молча стояла леди Куотермэн, в пальто и с опущенной на лицо вуалью.
Фуртвенглер сказал несколько слов по-немецки, Кесслер, ретировавшись в ванную комнату, закрыл за собой дверь и принялся раскладывать туалетные принадлежности Пилигрима.
«Ангельская зубная щетка, ангельская щеточка для ногтей, ангельское мыло…» Он улыбнулся.
Доктор Фуртвенглер кивнул, и леди Куотермэн вошла в спальню.
Пилигрим сидел не шевелясь.
Сибил посмотрела на доктора Фуртвенглера.
— Подойдите к нему, — сказал он.
Фалды ее пальто шелестели при соприкосновении с ковром. «Море — море, — шептали они. — Море…»
Она с трудом заставила себя посмотреть на Пилигрима. Его отрешенное лицо и казавшиеся слепыми глаза причиняли Сибил мучительную боль. Ей хотелось плакать. Нет, плакать нельзя. Надо сдержаться.
Может, встать на колени? Умолять его? Сказать: «Все будет хорошо, Господь не оставит тебя»?
Нет. Такое прощание будет выглядеть слишком окончательным.
— Пилигрим! — прошептала она, взяв его руки в свои. — Я пришла пожелать тебе спокойной ночи. А утром… — Она глянула на доктора Фуртвенглера. Тот кивнул. — Утром я снопа приду. И мы…
Его руки были холодны и недвижны. Руки покойника. Сибил подняла вуаль.
— Утром мы походим по террасе, — сказала она ему. — Утром мы посмотрим на снег. Утром… Помнишь, Пилигрим, как ты любил снег, когда мы были молодыми? Солнце выглянет снова, я уверена. Утром… — Она закрыла глаза. — Доброй ночи, дорогой мой друг. Доброй ночи.
Сибил отпустила руки Пилигрима и склонилась к его лицу, чтобы поцеловать в лоб.
— Все хорошо, — сказала она. — Все хорошо.
Он не шевельнулся.
— Спокойной ночи, доктор Фуртвенглер. Спасибо вам.
Сибил направилась к двери.
Доктор Фуртвенглер по-немецки попросил Кесслера проводить леди Куотермэн до машины, которая приехала, несмотря на метель, и стояла под портиком.
Кесслер появился из ванной с бритвой в руках и сунул ее в карман.
Доктор Фуртвенглер кивнул. Правильно. Леди Куотермэн сказала ему, что после неудавшейся попытки самоубийства Пилигрим больше не пытался наложить на себя руки. Тем не менее поначалу, быть может, первую неделю, Кесслер поработает брадобреем, если только мистер Пилигрим, как многие другие пациенты, не захочет отпустить бороду.
Когда все ушли, Фуртвенглер закрыл дверь и решил повнимательнее рассмотреть больного. Отодвинув пустые чемоданы, он сел на кровать. Надо бы что-то сказать.
Он сидел и смотрел.
Слепые глаза Пилигрима были обращены внутрь, и что он там видел, доктору Фуртвенглеру оставалось только гадать.
«Со временем, — подумал он, — слова появятся. Я подожду. Но не слишком долго, не то он уйдет в себя еще глубже. Бывало, что пациенты в клинике умирали, и хотя он хочет именно этого, мы ему не позволим. Я не позволю… Не допущу!»
