Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.2
Ринулись на торги. Продавали пряжу, холсты, рогожу, коробья из луба. Но покупали неохотно, пришлось сбывать втридешева. На серебро норовили купить жита, но, дойдя до хлебных лавок, очумело ахали: жито подорожало вдесятеро. Бранились:
— Аль креста на вас нет? Разбой!
Торговцы же отвечали:
— Найди дешевле. Завтра и по такой цене не купишь.
Мужики плевались, отходили от лавок и ехали на новый торг. Но и там хрен редьки не слаще. Скрепя сердце отдавали последние деньжонки и везли в деревеньку одну-две осьмины хлеба. Но то были крохи: в каждой курной избенке ютилось немало ртов. Минует неделя, другая — и вновь загуляет лютый голод.
А хлеб дорожал с каждым днем. Весной цены поднялись в сто раз! Сермяжная Русь уповала на новый урожай, слезно молилась: «Даруй же, господи!» Но господь не даровал: засеянные «зяблым житом» и «морозобитым овсом» крестьянские полосы не взошли.
На Русь обрушился неслыханный голод.
Затуга!
По селу, едва передвигая ноги, тяжело бредет белоголовый старик. Бредет ко храму. Высохшее лицо, трясущиеся руки; посох пляшет в руке. Старик падает близ Семейкиной избы. К умершему подбегает тощий Лохматый кобель, рвет зубами хилое тело. Выходит Семейка, гонит орясиной собаку прочь.
Село таяло от гладу и мору. Скорбь, плачи, брожение.
По селу густой толпой плетутся нищеброды. Серые, изможденные лица, ветхие рубища, тягучие заунывные голоса:
— Подайте, Христа ради-и-и.
— Бог подаст, — с тяжкими вздохами отвечают селяне. — Самим за суму браться в пору.
Как-то Афоня Шмоток снарядился в Москву. Обвешался лаптями «для торгу», шапчонку напялил — и за порог. Добежал до большака — и вспять. Мужиков взбулгачил:
— Мы тут за лесами живем и ничо не ведаем. А на Москве царь народу деньги и хлеб раздает.
Мужики ахнули:
— Ужель вправду, Афоня? Откуль спознал?
— На большаке, православные. Народ валом валит. Айда и мы!
Богородское всколыхнулось, засобиралось в Белокаменную. Коноводом выбрали Назарьева.
— Веди, Семейка. Быть те за атамана, — порешили мужики.
До большака шли запутицей[6]. Обок с Василисой ступал Никитка. На нем дерюжный кафтанец, сермяжные портки да лапти-чуни из пеньковых очесов, за плечами холщовая сума. Хоть и голодно, живот подвело, но на душе Никитки весело. Еще бы! В стольный град с мужиками идет, а в нем, сказывают, крепости да башни невиданные, терема неслыханные. Диковинный город Москва!
Вышли на большак, присели на обочину. По дороге в одиночку и толпами брели люди — молчаливые, затощалые. Семейка окликнул невысокого старичка, тяжело опиравшегося на посох.
— Передохни, отец.
Старичок ступил к мужикам, опустился наземь, скользнул выцветшими глазами по лицам селян.
— Никак и вы к царю?
Мужики кивнули. Старичок почему-то вздохнул.
— Зря тщитесь, православные. Не видать вам царской милости.
— Как же так? — встрепенулся Афоня. — Другим — и жито, и деньги, а нам что? Чай, и мы голодающие.
— Всю Русь не насытишь, — хмыкнул дед. — Вон какая прорва в Белокаменную прет. Где уж тут хлеба набраться.
— А сам-то чего ж?
— Я, милок, не за подаянием. Святыням иду поклониться.
Мужики переглянулись: ужель напрасно из села подались? А старичок ронял крамольные слова:
— Да и царь-то не истинный, не по породе. Кой же он наместник бога, коль дворянами да приказным людом на царство посажен? Веры ему нет. Не нравен Борис Годунов народу, лют он к мужику. Никто о Борисе доброго слова не сказывал. Идет о царе молва черная. Все беды на Руси от Бориса. Не он ли, православные, царевича Дмитрия погубил, дабы самому на трон сесть? Не он ли Москву поджег, дабы отвлечь честной люд от своего злодеяния. А кто крымского хана Казы-Гирея на Русь навел? Кто Юрьев день отменил? Серчает на царя люд православный. Небесный владыка — и тот огневался. Это за тяжкие грехи Бориса послал господь на нивы дожди и морозы. Глад и мор — божья кара. И покуда Борис будет во царях, терпеть простолюдину лихо да пить чашу горькую.
Мужики нахохлились. Старичок же, глянув на хмурые лица селян, тихо проронил:
— Однако и надежда есть, православные. Идет и другая молва. Чу, жив царевич Дмитрий.
— Да возможно ли оное, дед?! — перекрестился Семейка.
— Уберег, чу, господь Дмитрия, спас его от Бориса. Убивцы ко царевицу ночью явились, но мать подменила Дмитрия. Замест его сына попа в опочивальню положила. Тот и ликом-то весь в царевича, его и зарезали Борискины слуги. Дмитрия же увезли в места укромные. Жил-де он в святой обители, в краях полунощных. А ныне в лета вошел. Объявиться бы народу, да неможно: Борис на троне. Сошел пока Дмитрий в Польшу.
Селяне в себя не придут: вот уж весть так весть!
А странник горячо изрекал:
— Войско собирает Дмитрий. Скоро, чу, на Руси появится.
Селяне вышли к Яузе, стали на пригорке. У Никитки заблестели глаза. Вот она, Москва-матушка! Могучий величавый Кремль с высокими башнями, золоченые маковки церквей и соборов, нарядные боярские терема. А что за чудо-крепости опоясывают Кремль!
— То стена Великого Посада, — тыча перстом, поясняет пареньку Афоня. — А то Белый город. Глянь, какие башни. Крепость сию знатный мастер Федор Конь возводил… А перед нами — Скородом, либо же Деревянный город. В нем боле тридцати башен. Поставили Скородом, почитай, за один год.
— А сколь садов, сколь мельниц! — зачарованно воскликнул Никитка.
— Велика Белокаменная, — кивнул Афоня. — Одних храмов, сказывают, сорок сороков.
— А благовест заупокойный, — перекрестился Карпушка.
Колокола кремлевских и слободских звонниц гудели тоскливо и заунывно. Побрели к Скородому — мощной деревянной крепости на высоком земляном валу. Перед валом — глубокий водяной ров. Бревенчатая стена в три добрых сажени. В стене тридцать четыре стрельни с проездными воротами и около сотни глухих башен; стрельни нарядные, в четыре угла, обшитые тесом. На стенах и башнях грозно поблескивают бронзовые пушки.
У Яузских ворот стояли стрельцы с бердышами; разморило на солнышке, скучно зевали.
— По какой нужде, милочки? — спросил один из служилых.
— За царевой милостью, батюшка, — отвечал Семейка. — Оголодали в деревеньке.
— А-а, — кисло протянул стрелец. — И на Москве не слаще. Без мужичья тошно. И че претесь?
Лицо стрельца стало злым, но в ворота пропустил. Селяне зашагали Яузской слободой. А заунывный благовест все плыл и плыл, мытарил душу.
Из узкого кривого переулка выехали встречу три подводы. На подводах сидели возницы в смирной[7] одеже. Из-под рогож торчали босые ступни. Селяне перекрестились.
— На погост, — вздохнул Семейка. — Однако ж без родичей.
— То божедомы из Марьиной рощи, — догадался Афоня, не раз бывавший и живший в Москве. — В Убогий дом покойничков повезли… А вон, глянь, еще подвода… Еще! Да что же это, господи!
Угрюмо в слободе. Тусклые, серые лица; унылые, тягучие песнопения из храмов.
Чем ближе к Белому городу, тем гуще толпа по дороге.
Все тянутся на Великий посад: нищие и калики перехожие, блаженные и кликуши, мужики из деревень и слободской люд; бредут с пестерями, сумами, кулями.
— К царевам житницам, — молвил Афоня. — Айда и мы, мужики.
— Не торопись, оглядеться надо, — степенно сказал Семейка. — У тебя на Москве есть знакомцы?
Бобыль призадумался.
— Знавал одного старичка, с Болотниковым к нему заходил. Занятный дед. Да вот не помер ли.
— Веди, Афоня. Авось здравствует. Далече?
— На Великом посаде, в Зарядье.
Не доходя Знаменского монастыря свернули в заулок, густо усыпанный курными избенками черного тяглого люда. Шмоток ступил к покосившемуся замшелому срубу, ударил кулаком в дверь, молвил обычаем:
— Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас, грешных!
— Входи, входи! — раздался из избушки молодой голос.
Афоня с Семейкой вошли в сруб. За столом, при сальных свечах, сидели двое стрельцов в лазоревых кафтанах. Рослые, молодцеватые; потягивали бражку из оловянных чаш. Семейка покосился на Шмотка. Привел же, баламут! Афоня приставил посох к стене, снял шапку, перекрестился на Богородицу.
— Хлеб да соль, служилые. Здоровья вам.
— С чем пожаловали? — спросил лобастый русокудрый детина.
— Ты уж прости, служилый, коль трапезе помешали. Живал тут когда-то дед Терентий. Из кожи хомуты выделывал. Не ведаешь ли?
— Как не ведать, — усмехнулся детина. — То мой отчим.
— Отчим? — всплеснул руками Афоня. — Так у него мальчонка Аникейка был. Ужель ты?
— Я самый. Аникей Вешняк.
— Вот радость-то, осподи! — воссиял Шмоток. — Экий ладный да пригожий. А меня не признаешь, Аникей? Я с твоим отчимом три года жил.
