Эдуард Зорин - Богатырское поле
Трезвым рассудком своим Добрыня скоро понял: правы рязанские бояре, хоть и радеют не без корысти. Юрия на стол не посадишь, а Михалку со Всеволодом, Андреевых братьев, и вовсе нужно держать в стороне: как бы снова не схватили бояр за бороды. Мстислав с Ярополком были ему по душе.
Детилец тоже предупреждал:
— Ежели Михалка сядет на стол, начнет искать Андреевых убийц — далеко-о ниточка потянется. Да и Всеволод, хоть и принял от Андрея много обид, одной с ним крови, нрава тоже не мягкого. От Всеволода пощады не ждите.
Было чего остерегаться боярам. Слова Детильца о мести за Андрееву смерть попали в цель. Еще немного поспорив для приличия, сошлись на том, что куда ни шагни, а лучше Мстислава или Ярополка князя не сыскать.
Стали рядить, кого направить в Рязань; владимирцам да суздальцам ехать не хотелось: кто знает, как еще повернется дело?.. Выбор пал на Детильца с Борисом Куневичем:
— Вы из Рязани, вам и ехать ко Глебу.
А рязанским боярам только того и нужно. Рассудили они хитро: узнают молодые князья, кто челом бил за них перед зятем, милостью своей не обойдут.
И отправились Детилец с Куневичем в Рязань. А Добрыня, сев в возок, тем же днем велел гнать в Ростов. Спешил он предупредить ростовских бояр: Михалку-де со Всеволодом не звать (и так натерпелись страху под Андреевой пятой), а Ростиславичей — Мстислава и Ярополка — встречать с хлебом-солью, да не шибко-то давать рязанцам хозяйничать. По старшинству Ростов — первый город в Белой Руси. И ставить князя будут они, ростовцы: руки у рязанских коротки…
2Душно было в боярских палатах, жарко. За отволоченными оконцами вздрагивало над раскаленной землей дымчатое марево. Накинув на голое тело кафтан, Добрыня сидел на лавке, пил из запотевшего глиняного кувшина только что принесенный из погреба малиновый квас.
Сколь уж времени прошло с того дня, как вернулся он в Ростов, а успокоился только сегодня, выслушав прискакавшего чуть свет владимирского гонца. Слава те, господи, — свершилось!..
А могло повернуться иначе? Еще как могло! Детилец-то с Куневичем оказались не ахти как проворны, да и Глеб Рязанский был себе на уме: прямехонько из своих палат направил послов в Чернигов к деду Ростиславичей по матери — Святославу Всеволодичу. Вот ведь что удумал: знал, что гостят у Святослава и Ярополк со Мстиславом и Михалка Юрьевич.
Послы будто бы сказали Ростиславичам, что хотят их на владимирский стол, но те без дедова совета ответ держать побоялись. А когда пошли к Святославу, тот, выслушав их, сообразил, что задуманное боярами не крепко. «Хорошо, что вас зовут во Владимир, — сказал он. — Но город сей отчина Юрьева, наследник которого сын его, а ваш стрый Михалка. Сдается мне, что ни Михалка, ни Всеволод стола вам не уступят, пойдут ратью и разорят землю. И кто ведает, кому в том бог поможет?..»
Добрыня улыбнулся: умен, умен Святослав, задумки у князя дальние, осторожность ко времени — глядит на Киев, но и про них, грешных, не забывает, чует, что за Ростовом да Суздалем великая сила, помнит Андрея. Вот и прикинул: а не лучше ли до поры примирить князей? И землю поделить: Михалке — Владимир и Суздаль с пригородами, Всеволоду — Ростов, а Ростиславичам — Переяславль и Городец?..
Задумано — сделано. На том все и целовали крест от руки черниговского епископа.
Добрыня отхлебнул квасу, откинулся к стене, закрыл глаза и вспомнил, как мчался в Переяславль спасать почти утерянное, как загнал по пути лошадей и сам чуть не убился на одной из переправ, как уговаривал Ярополка сесть во Владимире, елейно улыбался и льстил ему, хотя и раньше знал, а нынче только утвердился: думает молодой князь о себе одном, а бояре у него под рукой — сила супротив стрыев; всем поступится — только бы сесть на владимирский стол. Вот как это было. Не о себе — об общем боярском деле пекся Добрыня.
Михалка узнал о сговоре и пошел от Москвы на Владимир, ворота которого гостеприимно распахнули перед ним ремесленники и прочий простой люд.
Ярополк, струсив, хотел бежать — а кто предостерег его от опрометчивого шага? Кто внушил ему веру и укрепил его слабую руку? Опять же он, Добрыня. Это по его, Добрыниному, наущению собрались в Переяславле владимирские и суздальские бояре, стали звать верных людей, собирать войско…
Добрыня поднялся с лавки, неторопливо подошел к оконцу, отволокнул его — и замер: вот она перед ним, земля ростовская, отцова, и дедова, и прадедова. За сверкающими верхами собора, за крутыми крышами теремов и крепостным частоколом лежало на зеленой скатерти лугов Неро-озеро — будто блюдо в оправе из драгоценных каменьев. Под знойным солнцем обвяли белые паруса лодии, на пристани — ни души. Безлюдье на улицах, во дворах, только нежатся в горячей пыли полусонные куры да где-то протяжно скрипит старый колодезный ворот…
Глава вторая
Давыдка проснулся рано — от пронзительного крика первых петухов. За низким оконцем в горнице, где с вечера постелила ему сестра Аленка, чуть брезжил рассвет. У печи гремела горшками мать. Яркое пламя освещало ее изъеденное глубокими морщинами продолговатое лицо. Она прищуривала слезящиеся глаза, постукивала кочергой по розовым уголькам, резво выпрыгивавшим через очелок ей под босые ноги, бормотала что-то беззубым, шамкающим ртом. В горнице разливался запах пареной репы и свежего духовитого хлеба.
Давыдка потянулся, сбросил с лавки босые ноги. Пол был чистым, белые, выскобленные доски приятно отдавали прохладой. Прохлада таилась в углах горницы, за иконами, перед которыми спокойно тлел огонек лампады; только от печи несло жаром, красные бесы суетились и потрескивали под сводом, с глухим уханьем ударялись в низкие обороты… Услышав позади себя шорох, мать обернулась.
— Поспал бы еще, сынок. Притомился, поди, — сказала она ласково и подправила на голове подаренный сыном расписной плат.
Вчера Давыдка испытывал к матери только нежность — сегодня он обратил внимание на ее усталую согбенную спину, на руки в синих узловатых желваках, на обвисшую, будто пергаментную кожу щек — и пронзительная жалость охватила его. Там, во Владимире, в княжеской дружине; он давно уже отошел от нехитрого деревенского житья. А если и случалось наведываться в село, взимать дань или усмирять мужиков, то это никак не связывалось с родным Заборьем, словно лежало оно совсем на другом конце земли, за темными лесами, за топкими лешачьими болотами.
А ведь Заборье ничем не отличалось от других таких же сел, утративших былую волю и незаметно, исподволь, подпавших под боярскую алчную десницу.
Давыдка вышел во двор, умылся колодезной водой из осиновой долбянки. Утро было росным, свежим, от поречья подымались длинные космы тумана. Наскоро утерев лицо и грудь мягким убрусом, Давыдка вернулся в горницу и сел в задний угол на лавку-коник. Здесь уже дожидалось его в глиняном горшке густое варево с лесными душистыми травами.
Давыдка был здоров, в плечах широк, розовощек и голубоглаз. И до еды великий охотник. Поэтому и опростал горшок в одну минуту и принялся за ветряную рыбу, которую любил еще с детства, когда с отцом, бывало, уходил на Клязьму ставить сети.
Отца давно уже нет в живых, да и мать плоха. А от сына, хоть он и в милостниках у князя Андрея, какая нынче подмога? Все больше в походах, некогда добро собирать. И давнего долга с матери и сестры не снимет боярин Захария; он ведь как глядит — ему бы и соседнюю общину прибрать к рукам.
А вот и Аленка. Хороша у Давыдки сестра — одно загляденье. Глаза, как у всех в отцовом роду, голубые, лицо смуглое, золотые волосы собраны в косу. Вошла в горницу и прямо от двери — к Давыдке:
— Проснулся, брате?
— А ты уж наработалась?
— Да вот веничков принесла, повесила, чтобы пообвяли…
Оглядев по-хозяйски стол, Аленка вдруг спохватилась:
— Ой, да что же это ты, мама, братику меду не подала?
— А и правда, запамятовала, старая, — засуетилась мать. — Медку-то отведай, сынок.
— Сама варила, — похвасталась Аленка, наливая Давыдке густого настоя в деревянную кружку, расписанную желтыми и красными петухами.
Давыдка выпил — понравилось. Аленка налила еще.
— А хмельно-ой, — похвалил Давыдка, рукавом вытирая губы.
Конечно, в походах и на пирах у князя Андрея доводилось ему пивать не только меды, а и заморские вина. Но этот напиток, Давыдка знал, Аленка готовила специально для него: хоть и не ведала, что так скоро, но верила — приедет, обрадовать хотела, побаловать засидевшегося в городских теремах важного братца.
— Ты бы на люди вышел, поглядел, что да так, — посоветовала Аленка, когда Давыдка управился с медом.
— Что верно, то верно, — согласился он и, поблагодарив мать и сестру за угощение, вышел из избы.
На огородах, за лозняковыми плетнями, потемневшими за зиму, бабы, пестрея платочками, копошились на черных грядках. Самое время высаживать огурцы — на Фалалея-огуречника: земля набрякла, вобрала в себя и влаги, и солнца — за полдень будто дышит, легким паром струит над зелеными сочными травами прелый воздух, горько пахнущий перегноем и — сладко — лесными ландышами. Пройдет Фалалей — там и Аленин день, ранние льны да поздние овсы. Много работы в поле — знай подтягивай поясок потуже, не зевай: лето пролежишь — зимой с сумой побежишь.
