Олег Михайлов - Генерал Ермолов
Овладев Прагою, Суворов начал переговоры с противоположным берегом, и в результате Варшава приняла все предложенные ей условия…
— Алеша! Брат! Жив? — услышал Ермолов знакомый голос и вскочил с земли.
— Саша! — радостно припал он к плотному полковнику в грязном обожженном мундире и без каски.
Александр Михайлович Каховский, родной брат Ермолова по матери от первого брака, в продолжение всего штурма был неподалеку от него. Командуя в первой колонне Дерфельдена батальоном Фанагорийского полка, он ворвался во вражескую оборону, которую перед тем подавили пушки Ермолова, а потом преследовал противника до последнего окопа.
— Ты был истинным героем, — не выпуская брата из объятий, говорил Каховский, счастливо блестя черными цыгановатыми глазами. — Сам Суворов справлялся о тебе у старика Дерфельдена…
— Что граф? Как его сиятельство? — нетерпеливо перебил его Ермолов.
Каховский напросился участвовать в деле, так как командир первого батальона фанагорийцев при рекогносцировке получил ранение. Должность же его была иной — он состоят адъютантом при особе графа Суворова-Рымникского.
Правду сказать, по простодушию, даже детскости его натуры великий полководец позволял находиться около себя людям, в значительной части недалеким, но ловким и хитрым, порою не совсем честным, зато умеющим втереться в доверие. Такие, как Тищенко, Мандрыкин (которого Суворов называл просто Андрыкой), Тихановский, Корицкий, Тимашов, принести своему начальнику немало забот и горя, вынудив его так-то сказать, что честные люди слишком редки, а потому надо привыкать обходиться без них.
Каховский, умница и смельчак, великолепно образованный, веселый и добрый, был одним из счастливых исключений, оставаясь любимым адъютантом Суворова. Он получил боевого Георгия по представлению полководца за мужество и отвагу, проявленные при осаде Очакова.
— После штурма Праги Александр Васильевич тотчас потребовал к себе польских генералов, пожал им руки и обошелся с ними очень приветливо, — рассказывал Каховский брату. — Он распорядился пригласить на обед также пленных польских штаб-офицеров… После того лег на солому отдохнуть, а к ночи ему разбили калмыцкую кибитку…
— Ах! — пылко воскликнул Ермолов. — Мечталось мне в бою увидеть Суворова, заслонить его собой от вражеской пули! Вот счастливая участь воина! Отомстить жестокому и вероломному врагу…
— Алеша, Алеша, — тихо молвил Каховский, — и ты когда-нибудь поймешь, что поляки защищают себя — с поп дома и семьи, свою свободу.
2В роскошных покоях примаса Варшавы — католического епископа — Суворову представили большое число новопоступивших офицеров, которые отличились в недавних сражениях.
Генерал-поручик Вилим Христофорович Дерфельдсп, добрый старик, напускавший на себя вид строгий и неприступный, выстроил офицеров в одну шеренгу.
Несмотря на страшную стужу, окна во дворце были распахнуты настежь. Рядом с Ермоловым, едва доставая ему до плеча, тихо переговаривались двадцатитрехлетний ротмистр лейб-гвардии Конного полка князь Дмитрий Голпцын-1-й и семнадцатилетний гвардейский поручик князь Иван Шаховской; обоим предстояло славное воинское поприще: первый сделался впоследствии генералом от кавалерии, второй — от инфантерии; оба они отличились в кампании 1812 года. В пражском деле Голицын и Шаховской участвовали волонтерами.
Суворов задерживался. Юный Шаховской был бледен и шептал соседу:
— Ей-ей, легче было под польскими пулями, чем под взглядом фельдмаршала!
Но вот отворились белые, с золотом, двери, и в залу не вошел, а вбежал Суворов. Он был в одеянии фельдмаршала российских войск и при всех орденах, его сопровождали Каховский и другие адъютанты. Суворов расцеловался с Дерфельденом, непрерывно шутил, сыпал солеными солдатскими прибаутками. Заметив, что офицеры дрожат в своих топких мундирах, пояснил, указывая на окна:
— Для вымораживания из вас немогузнайства!
Быстро идя вдоль строя, он остановился возле Голицына с Шаховским:
— Не могу не отдать справедливой похвалы и одобрения за участие в минувшей баталии господам волонтерам! — Затем указал пальцем на Ермолова: — А это что за богатырь?
При этих словах юноша почувствовал, как его бросило в банный жар: кровь прихлынула к вискам, перед глотами поплыли круги. Как сквозь сон, слышал он голос Дерфельдена, обстоятельно, с педантизмом эстляндца объяснявшего:
— Капитан Ермолов, командуя своей батареей, накануне штурма и во время ею весьма с отличным искусством и мужеством действовал.
— Помилуй бог! — одобрительно отозвался Суворов. — Пушки работали славно. Стреляли цельно. Пропадало разве меньше десятого заряда. Открыли путь пехоте и кавалерии. Какой восторг!.. Постой! Уж не он ли заставил варшавян свезти свои орудия?
— Так точно, ваше сиятельство, — столь же педантично, тщательно выговаривая русские слова, доложил Дерфельден. — Вместе с капитанами Христофором Саковпчем и Дмитрием Кудрявцевым сбил батарею на варшавском берегу.
Но оп был из отличившихся первым.
— Да это же чудо-богатырь! — вскричал фельдмаршал. — Не позабудь его, батюшка Видим Христофорович, в реляции!
Он отбежал на середину залы и своим низким голосом, таким неожиданным при его малом росте, воскликнул:
— Помните, господа! В войне — наступление, ярость, ужас. Изгнать слово «ретирада»!
В соседней зале для представлявшихся офицеров между тем накрыты уже были праздничные столы.
Рассаживались, соблюдая строжайшую субординацию.
За обедом не дозволялось катать из хлеба шарики, передавать солонку из рук в руки, кусать ногти, иметь на себе черный цвет. Сперва подали в каких-то глубоких глиняных чашках прескверные щи, а после ветчину на конопляном масле. Офицеры над щами морщились и воротили носы от перекисшей капусты. Ермолов же хлебал с аппетитом, и не потому только, что неизбалован и привык к любой пище.
С рождения он был почти вовсе лишен чувства обоняния:
не знал запаха ни розы, пи резеды в естественном их виде и мог есть за свежую говядину — тухлую, от которой другие бежали вой из комнаты.
Подавая пример, Суворов ел и беспрестанно похваливал искусство своего повара Мишки.
Ермолов жадно глядел на полководца, стараясь запомнить ею — его лицо, манеры, облик. Маленький, прихрамывающий, с грубой обветренной кожей, припудренными букольками и косичкой, высоко поднятыми бровями и сверкающими умом голубыми глазами. Русский Марс!
Обед был едва не испорчен неосторожностью Каховского.
Забывшись, любимый адъютант принялся грызть ногти.
Суеверный Суворов вскочил с криком:
— Грязь, вонь, прихах, афах! Здоровому — питье и еда, больному — воздух и конский щавель в теплой воде!
Тотчас явился слуга с рукомойником, полотенцем и лоханкой.
Каховский нашелся:
— Виноват, ваше сиятельство! Замечтался, когда же вы поведете нас на французов.
Суворов успокоился и отослал слугу вон. Он давно уже помышлял о встрече с противником, достойным себя, и еще в Херсоне, перед польским походом, отправил фавориту Екатерины II Платону Зубову план французской кампании.
Прощаясь с молодыми офицерами, Суворов повторил пм в назидание любимые заповеди:
— Военные добродетели суть: отважность для солдата, храбрость для офицера, мужество для генерала. Будьте откровенны с друзьями, умерены в нужном и бескорыстны в поведении. Любите истинную славу. Отличайте честолюбие от надменности и гордости. Привыкайте заранее прощать погрешности других и не прощайте никогда себе своих погрешностей. Обучайте ревностно подчиненных и подавайте им пример собою. Пламенейте усердием к службе своему Отечеству! А уж оно вас не забудет и воздаст по заслугам каждому!..
3«Артиллерии капитану Ермолову Усердная ваша служба и отличное мужество, оказанное Вами 24 Октября при взятии приступом сильно укрепленного Варшавского предместия, именуемого Прага, где вы, действуя вверенными вам орудиями с особливой исправностью, нанесли неприятелю жестокое поражение, и тем способствовали одержанной победе, учиняют вас достойным военнаго Нашего ордена Святого Великомученика и Победоносца Георгия, на основании установления его. Мы вас кавалером ордена сего четвертаго класса всемилостивейше пожаловали, и знаки оного при сем доставляя, повелеваем вам возложить на себя и носить по указанию. Удостоверены Мы, впротчем, что вы, получа сие со стороны Нашей одобрение, потщитеся продолжением службы Вашей вящше удостоиться Монаршаго Нашего благоволения.
В С.-Петербурге.
Генваря, 1 дня, 1795 года». Екатерина
Глава вторая. ОБЕЩАНИЕ
А Церера была стройной и румяной, с величественной осанкой и добрым взглядом, в венке из колосьев, с факелом и рогом изобилия в руках, из которого сыпались цветы, хлеб, яблоки, гроздья винограда и даже целые тельцы, бараны, свиньи. Она казалась бы всемогущей богиней, если бы не трещина, надвое рассекшая печь вместе с нею и грубо замазанная глиной. Четырехлетний Алеша навсегда запомнил Цереру, как и скромный родительский домик в Москве, в переулке между Арбатом и Пречистенкой, буланого меринка, дворовых ребятишек, пышные проводы масленицы, малиновый церковный звон, а потом резную указку, расписанную синими фигурками, и первый букварь, по которому его учил грамоте дворовый служащий и тезка — Алексей…
