Владимир Афиногенов - Аскольдова тризна
— Конечно, ваше святейшество… А нельзя ли им выправить грамоты о свободном передвижении по Византии?… Один рус хорошо говорит по-гречески, другой уже понимает наш язык…
— Говоришь «наш», а не славянский ли язык родной твой, Леонтий?! — Фотий хитро прищурил чуть миндалевидные, карие глаза, в которых заплясали, появившись, тёмные точечки.
«Не зря говорят, что в роду у него были хазары… Я уж обличья этих степняков-иудеев теперь ни с чьими другими не спутаю…»
— Верно, славянский, но я живу в Византии и служу ей верой и правдой! — слегка возвысил голос монах.
— Ну-ну, успокойся, — улыбнулся патриарх. — Хорошо, я распоряжусь на предъявителей выдать две такие грамоты.
— Благодарю, владыка!
— И врача получишь. Очень хорошего врача для Константина. А скажи, работает ли он над славянской азбукой?… Можешь не отвечать… Знаю, что работает… И как всегда до самозабвения! Полагаю, что это и явилось причиной его болезни…
— Отчасти, ваше святейшество… Главная причина болезни кроется скорее всего в обиде, какую нанесли ему после нашего путешествия в Хазарию… Когда обезглавили киевских купцов…
— За что и поплатились! В последнее время пьянице и моту Михаилу всё больше приходится набивать на башке шишки… Будем надеяться, что в конце концов на эту башку снизойдёт благоразумие…
— Только ли одну голову надо винить?!
— Да, ты прав…
— Ваше святейшество, о Константине скажу больше того… Он не только с Божьей помощью и напутствиями твоими понукаемый изобрёл азбуку, но приступил к переводу священных книг…
— Ловко! — озорно воскликнул патриарх.
— Ты сказал ему: «Если захочешь, Бог даст тебе просимое, ибо Он даёт всем просящим у Него с верою и отверзает толкущим…»
— Говорил.
— Эту работу Константин начал с молитвы и сорокадневного поста, каким Иисус Христос воздерживал себя в пустыне Иерихонской после Крещения перед тем, как творить чудеса… И философу пришло на ум изобразить звуки, общие у славян и греков. Для них новые знаки не надобно придумывать, поэтому он записал их греческими буквами. Славянам же греческие письмена не в диковинку. А неизвестные греческому языку звуки Константин пробовал записывать по-разному: способствовали ему книги, которые подарили в Херсонесе купцы. Книги, начертанные резами. Философ ещё тогда к тем знакам начал присматриваться… Если они казались неуклюжими, он заменял другими… И Константин добился, что каждая буква стала простой и чёткой… И красивой! Таким образом он составил тридцать восемь букв славянского алфавита. Вот, владыка, первая страница Евангелия от Иоанна, переведённая на славянский! — Леонтий отвернул широкий рукав рясы и извлёк пергаментный лист. — Ему помогали блаженный Мефодий и его ученики — Горазд, Климент, Савва, Наум и Ангелар… — Монах, держа перед собой лист, торжественно прочитал: «В начале было Слово, и Слове было у Бога. И Слово было Бог…»
Патриарх долго молчал, поражённый, а потом тихо проговорил, глядя в окно, куда-то вдаль:
— Если бы в детстве мне предложили две жизни — Константина и мою, сказав: «Выбирай!», я бы, пожалуй, выбрал его… Я, Леонтий, заберу этот лист и покажу императору, которого мы ожидаем. Известно, что Михаил подумывает над тем, чтобы вернуться в столицу.
— Значит, мне следует его дождаться?
— В этом необходимости нет… Ибо то, о чём я хочу тебе поведать, решено заранее. Дорогой Леонтий, речь пойдёт снова о вашем путешествии… Но Константин болен, и вместо него отправится Мефодий. Я никогда не умалял дипломатических способностей философа, но что надлежит сделать будущему посольству — как нельзя лучше подходит к людям военным или бывшим военным, к ним и принадлежал Мефодий. Посольство, которое он возглавит, должно осуществить обмен пленных в Тефрике…
При последнем слове, произнесённом Фотием, у Леонтия странно заблестели глаза. И это, кажется, не прошло мимо внимания патриарха. Но он продолжал говорить голосом ровным, свойственным византийскому владыке в разговорах, речах и поучениях.
— В сражении в Каппадокии наши войска одержали сравнительно лёгкую победу, что не доказывает полководческих талантов ни Варды, ни василевса, просто небеса оказались на сей раз благосклоннее к нам, чем к агарянам… Было захвачено в плен много арабов и павликиан, им помогавшим.
А у ересиарха[4] Карбеаса томятся после неудачного похода в 858 году наши турмархи… Знаю, что ты, Леонтий, проездом в Мелитену бывал в Тефрике, — Патриарх снова пристально взглянул на монаха. — Надеюсь, там вы с выгодой обменяете пленных. А тут, — Фотий показал на пергаментные листы, лежащие на столике, — я воспроизвожу историю ереси, которая зародилась в Западной Армении, и теперь донимает нас… Познакомься. Это полезно во всех отношениях. Но особенно пригодится в вашей поездке. Можешь читать рукопись здесь, в кабинете философа… А завтра мы встретимся снова… До свидания.
3
Из того, что мне удалось проездом в Мелитену на богословский спор с агарянами побывать в Тефрике, я не делал секрета. Поэтому и в мыслях не возникало, чтобы обвинить Константина в несохранении тайны. А если она известна третьему лицу, то какая же эта тайна?!
Асинкрит?… Этот гнусный негодяй и шпион из Студийского монастыря мог тогда пронюхать… Ну да Сатана с ним! Это не имеет теперь существенного значения, коль я твёрдо намерен рассказать обо всём патриарху… И пусть сам решит — посылать меня с Мефодием или заменить другим. В отношении веры я чист перед Богом и владыкой, и никакая ересь не смутит мою душу! И восклицаю: «Ясно сознаю я, Господи, что люблю тебя. Небо и земля и всё, что на них — вот они со всех сторон твердят мне, чтобы я любил Тебя… Я спросил вселенную о Боге моем, и она ответила мне: «Я не бог; Творец наш, вот кто Он».
Эти слова принадлежат Августину Аврелию, епископу Иппонийскому. Их приводит патриарх в самом начале своей рукописи, которую я читал при свечах всю ночь напролёт. И заснул только под утро. Фотий потом неоднократно ссылается на труды общепризнанного влиятельного отца христианской церкви начала пятисотых годов по Рождеству Христову, направленные против всякой ереси, и которые вызвали особенную злобу у манихеев[5], потому что сам Аврелий в прошлом принадлежал к их школе в Риме и даже преподавал там риторику. И обращение патриарха к Августину не случайно: ведь учение манихеев, основанное на дуализме[6], было затем подхвачено павликианами.
Павликиане, как и манихеи, делили мир на два царства: царство Диавола — мир видимый, материальный: планеты, звезды, земля и всё, что на ней и что окружает нас, и царство Бога — мир небесный. И восходило это деление к пророкам христианской ереси Маркиону, Валентину и Монтане.
По Маркиону Иисус не являлся сыном Марии, выросшим в доме плотника Иосифа, а сошёл с небес в пятнадцатый год правления римского императора Тиберия, появился в Капернауме и выступил с проповедью сначала в синагоге этого города, а затем в Назарете. Пророк Маркион отрицал человеческую природу Христа. Валентин писал об Иисусе: «Он ел и пил особенным образом, не отдавая пищи; сила воздержания была в нём такова, что пища в нём не разлагалась, так как он сам не подлежал разложению».
И Валентин, и Маркион выступали против признания Ветхого Завета. Если Иисус — посланник Божий, то уж во всяком случае не иудейского бога Яхве, которого они объявили носителем злого начала… Истинное Божество, по их учению, есть абсолютное благо и никакого отношения к видимому миру, а следовательно, и никакой связи с людьми не имеет: более того, люди полностью чужды ему. А Миссия Иисуса — спасти чуждых Божеству существ. И Христос выкупил их своей кровью, а купить можно только то, что тебе не принадлежит, рассуждал в частности Маркион. При этом он использовал отдельные места из апостола Павла. В послании к галатам сказано: «Христос выкупил[7] нас от клятвы закона», поэтому «выкуп» людей из мира и передача их истинному Божеству — есть следствие благости Бога, спасшего даже чуждых ему. При таком понимании Миссии Христа в учении Маркиона ни страшному суду, ни царству Божию не было места…
А пророк Монтана, в прошлом жрец фригийской богини Кибелы, затем принявший христианство и идущий за Маркионом, постарался примирить его учение с учением ранних христиан, в котором главным остаётся Второе пришествие. И поэтому нам надлежит всегда заботиться о спасении душ.
Но правильно указывая на это, Монтана обманно предсказывал конец света и утверждал обманно, что Второе пришествие должно произойти в городе Пепузе, где родился лжепророк. И его последователи толпами повалили в Пепузу, чтобы стать свидетелями вселенского события.
Трагическая наивность этих верований приводила к тому, что многие люди, обязываясь по учению Монтаны соблюдать строгий аскетизм и безбрачие, бросали свои дома, семью, всё то немногое, что они имели, и шли часто голодные и босые, встречать Второе пришествие, которое так и не наступало…
