Галина Востокова - Нефритовый слоненок
– Спасибо, принц. – И сама себя мысленно отругала: получилось, что поблагодарила за комплимент.
– Белый слон – наше священное животное. Вы видели флаг Сиама?
– Нет, не приходилось.
– А в моей комнате дома такой флаг висел с рождения. Алое полотнище, и в середине вот такой же белый слон.
– У вас они совсем белые? Я только раз видела слона в зоопарке, и он был темно-серый.
– Нет, это только символ. Если у слона есть даже просто белое пятно, то он уже считается священным, а из-за обладания настоящим белым слоном несколько веков тому назад разразилась война между Сиамом и Бирмой. Погибла не одна сотня людей.
– Стоит ли животное войны?
– Наверное, нет, но это вопрос философии, религии и политики. Люди умирали за то, чтобы священное животное принесло благоденствие их стране. А за что умирают ваши солдаты сейчас? Вы не задумывались, Катрин, кому нужна эта война?
– Ну как же… Мы защищаем отечество…
– Все очень неоднозначно, Катюша, и не укладывается в формулу: «Мы – значит хорошие, а они – плохие». Я думаю, у вас будет возможность убедиться в этом.
Ирина Петровна с кудрявой дамой сели в кресла опять, и потекла благодушная беседа про спектакли в императорских театрах. Катя, услышав слово «Мариинский», вспомнила не киевский театр с таким же названием, а Мариинский парк в Липках около дворца, нависающий над Днепром, аллеи, обсаженные лиловой и белой сиренью, которая была так высока, что язык не поворачивался назвать ее кустами, гроздья цветов, покачивающихся от множества пчел, фонтаны среди свежих лужаек. Задумавшись, она только вскользь отметила фамилию – Кшесинская. Это балерина?
– Ах, она зазналась окончательно под покровительством Николая. Но сплетни вовсе не идут ему на пользу. Чего уж достойного – императору вмешиваться в мелочные подробности репертуара ради удовлетворения капризов пусть и примы, но всего лишь балерины. – Ирина Петровна почему-то сурово посмотрела на Чакрабона.
– Я не видел Матильду Феликсовну вечность.
– И прекрасно! Вот уж незавидное знакомство. Хотя, будем справедливы, танцует она превосходно. Принц, не мешало бы вам свозить нас в театр. Я давно собираюсь посмотреть «Эсмеральду».
– Хорошо. Обязательно. А сейчас позвольте откланяться. Я и так вас, наверное, утомил. Катрин, разрешите заезжать за вами иногда на курсы?
– Да, принц, конечно.
Она протянула ему руку, прощаясь. Чакрабон слегка прикоснулся губами к Катиным пальцам и шагнул к хозяйке. Та рассмеялась:
– Целовать наши морщинистые лапки после гладеньких и молодых – какое удовольствие? – Но все же подала ему изящно расслабленную ручку с кокетливо отставленным мизинцем.
– Зачем же так, Ирина Петровна? И с удовольствием, и с уважением. До свидания, – галантно прищелкнул он шпорами.
По календарю давно полагалось быть лету. Но если днем было сравнительно тепло и радовала глаз юная зелень Летнего сада, то вечером, возвращаясь с курсов, девушки еще кутались в пальто, защищаясь от желтого промозглого тумана, который тянулся с невидимой Невы.
– Ты заметила, уже пять человек перестали ходить на занятия, – плотнее завязывая шарфик, сказала Зоя.
– Да. Нелидова тоже… после экскурсии в морг. Как его сторож зовет? «Трупарня». Точно, но страшно. Когда сами по себе микроскоп или препаратор, то все нормально, но мертвенный свет газовых фонарей, цинковый стол с окоченевшим и никому, кроме патологоанатома, не нужным телом…
– Нелидова ушла, когда увидела, как извлекали мозг. Ей стало дурно. А правда он похож на огромный восковой орех?
– Да. И еще запахи… формалина и какой-то специфический сладковатый запашок. Ой, хватит, не могу больше. Давай о чем-нибудь другом!
– Ну хорошо. Ты давно видела принца?
– Дня три назад. Он заехал попрощаться перед отъездом.
– Надолго?
– Не сказал точно, но думаю, что до осени. Император назначил его главным ответственным за рекрутский набор.
– А они его слушаются? Наши детины? Наверное, каждый выше Чакрабона на голову.
– Он все время на своей Ромашке. Белая лошадь, белая форма – красиво. Ты видела?
– Ну откуда? Он же за тобой в экипаже приезжает. – Зоя помолчала. – Я смотрю, что-то ты последние дни грустная ходишь.
– Да нет, тебе показалось. Только прощание поучилось неловким. Но тут не знаю, кто виноват. Может быть, я. – Она посмотрела в ожидающие пояснения Зоины глаза. – Он хотел подарить мне изумрудное ожерелье, а я его не приняла.
– Глупо. Но почему?
– Мы друзья. Ладно. Мне с ним спокойно, и я начинаю скучать, когда долго его не вижу. Но драгоценности… Они слишком ко многому обязывают…
– Ты же не просила, он сам захотел сделать тебе приятное, – перебила ее Зоя.
– Ко многому… – повторила Катя. – И я знаю, что это от души и что нелепо было бы ему уносить ожерелье домой, но, кажется, он меня понял верно.
– Я бы на месте принца тут же прислала его снова с курьером, и никуда бы ты не делась.
– А он поступил немного иначе. Ирина Петровна была свидетелем разговора, и стоило мне отказаться, как он тут же вручил ей коробочку, и она, конечно, приняла ее, переведя все в шутку. Но неловкость осталась. Вечером мадам велела Даше меня позвать, слегка отчитала, а потом сказала: «Может быть, ты и права, Катрин. Я хочу, чтобы ты знала, что эти изумруды – твои, но пусть полежат у меня до поры до времени. Представится случай, и я тебе их верну». Я промолчала, а потом она достала ожерелье, и мы вместе разглядели его как следует. Я такого никогда не видела – это понятно, но даже Ирина Петровна сказала, что это редкостная работа и поистине царский подарок.
– И что теперь? Ты хотела бы стать женой наследника сиамского престола?
– Он не наследник. У Чакрабона еще старший брат есть, кронпринц Вачиравуд. И вообще я сейчас ничего не хочу, кроме того, чтобы поскорее закончить курсы и начать работу в госпитале.
– Одно другому не мешает. Ты просто еще малышка. – Зоя снисходительно похлопала Катю по плечу. – Тебе семнадцать хоть исполнилось?
– Будет. Десятого мая на следующий год.
– И правда ребенок.
В июле им наконец выдали квалификационные свидетельства сестер милосердия. Девушки торжественно отметили это событие посещением кондитерской месье Жака и уничтожением десятка пирожных с сельтерской водой и сиропом ром-ваниль.
Война затягивалась. Все были немного раздражены бесчисленными прогнозами на скорейшее и успешное ее завершение.
На стенах домов и рекламных тумбах болтались лубочные картинки с оптимистическими сюжетами. «Как русские солдаты гонят желтое стадо», – ухмыляясь показывала одна: два дюжих молодца со штыками я замахнулись, а от них кубарем по склону горы катятся крошечные испуганные японцы. «Как русский матрос разбил япошке нос», – хвасталась другая: здоровенный кулак и круглое узкоглазое лицо, заляпанное кровью.
Но люди говорили о тысячах убитых и отрезанном Порт-Артуре.
Врагом была не стая обезьянок, а организованная и хорошо оснащенная армия.
И ежедневно, стоило присмотреться, вокруг вспыхивали трагедии, которые были маленькими для окружающих по сравнению с общей бедой – войной, а для каждого их участника надолго, если не навсегда, заслоняли белый свет.
Любимая горничная Ирины Петровны, Дашенька, неделю ходила заплаканная и разбила не один стакан: забрали ее жениха, служившего в соседнем галантерейном магазинчике. «Его убьют! Он сломает очки, и его сразу убьют. Он беспомощней младенца!» – причитала она.
Уехал повар, а новый никак не мог угодить мадам, и у нее то ли от этого, то ли от враз нахлынувшей жары было постоянно скверное настроение.
Брату Ивану управляющий материнским родовым имением Хижняки писал о брошенных крестьянских хозяйствах, о разладе в усадьбе, с которым все труднее справляться.
Некоторые хорохорились, говоря, что победы японцев на море не удивительны, они, мол, прекрасные моряки, вот кабы на суше, то мы бы им показали…
Назначение в госпиталь почему-то затягивалось, и Катя уехала на дачу Храповицких. Как было бы там чудесно, если бы отдых не отравляло гнетущее ощущение тревоги и ежедневное ожидание призыва.
Когда было жарко, ходили купаться. Кате становилось смешно смотреть на себя в новом модном французском купальнике. Пока сухой, юбочка пышная и кружева топорщатся, а выйдешь из воды – облеплена пестрым шелком как мокрая курица и косы не помещаются под купальный чепчик…
Вместо песчаного пляжа загорали на зеленой лужайке. Здесь расстилали серое шерстяное одеяло, и Катя читала все, что попадалось под руку. Еще раз перечитала «Войну и мир», удивляясь тому, как она изменилась за два года.
Вспоминался Киев, бело-голубая девичья комната на втором этаже особняка Лесницких. Вот теплый ночной ветерок раскачивает лампу, висящую на длинном шелковом шнуре, а в белом стеклянном шаре колышется белый петроль и кажутся ожившими голубые рыбки, нарисованные на внутренней стенке; пламя горелки освещает два круга от абажура: четкий маленький белый с фарфоровым блюдечком, откуда вытекает шнур, – на потолке и размытый голубой – на бархатной скатерти стола. Катя гасила лампу, и сразу становилось очень темно. Потом проявлялся еле тлеющий огонек лампадки у лика богоматери. «А почему масло, от которого огонек горит, называют деревянным? – спрашивала когда-то маленькая Катенька. – Его из какого дерева делают? Из дуба?» А няня Оля, черты которой растворились во времени, оставив память о тепле и покое, отвечала; «Глупышка, его просто не из мякоти маслинок давят, как оливковое, а из самих твердых косточек. Поэтому и копоти от него нету».
