Александр Филимонов - Приди и помоги. Мстислав Удалой
Стукнула дверь. С крыльца спустился человек и направился к Никите, стоящему у ворот.
— Чего надо здесь? Ступай отсюда! Эй, кто там? Губа! Малафей! Кто, вражьи дети, ворота не закрыл?
Услышав голос, Никита ощутил невероятное облегчение. Только ноги вдруг стали совсем слабыми, и он прямо тут же, где стоял, сел на землю. Повалился как мешок. Попытался встать, вскинулся:
— Нечай! Не зови… не зови никого. Я это. Никита. Нечай, не узнаешь меня?
Человек остановился в сомнении.
— Кто это? Ты пьяной, что ли?
— Никита я. Олексы сын.
Преодолевая слабость, Никита сдернул с головы шапку. Мельком успел все же отметить, что за сегодняшний день это он второй раз, колени подломив, голову обнажает. Многовато! Впрочем, сейчас уже все равно. Нечай, служивший у дяди Михаила в приказчиках еще до рождения Никиты, должен был его как можно скорее признать.
— Ну что, Нечай? Жив дядя Михаил-то? Можно мне сюда?
— Господи! Никитушка!
Нечай — куда только и делась вся важность, — трясясь от радости, помогал Никите подняться на ноги. Подняться никак не удавалось: Никита даже удивлялся тому, как, оказывается, устал. Ни рукой, ни ногой не пошевелить.
— Слава тебе… слава тебе… Никитушка? Да как же это? Ведь ты утонул!
— Нет, не утонул. Живой я, Нечай. Что дядя Михаил?
— Все слава Богу… Об тебе только сильно скучал. В монастырь хотел уйти, уж постригаться готовился. Потом — ничего, передумал.
— Ну, уведи меня куда-нибудь. Никого не зови, я — тайно.
— Пойдем, Никитушка, пойдем, милый.
Спохватившись, Нечай сунулся к воротам, на два запора закрыл калитку и, обняв Никиту, повел его в дом.
Дядя Михаил, несмотря на то что в доме было уже темно — лишь едва светилась лампада перед образами, сразу узнал племянника. И сразу со сморщившимся от радости лицом бросился к Никите, припал, уткнулся лицом в грудь. За прошедший год дядя как будто стал еще меньше ростом, да сильно поредели его седые волосы. И все же это был самый настоящий дядя Михаил, двоюродный брат Олексы Сбыславича, и он был очень рад видеть Никиту живым.
И Никита заплакал, совсем как в детстве — свободно, не подавляя рыданий, не стесняясь слез. Теперь можно было плакать. Он пришел к своим, и, значит, все, на что он надеялся, — все сбудется.
Тем временем в доме поднялась суматоха. Каким-то образом о приходе Никиты, которого давно все считали погибшим, стало известно дворовым людям, и теперь каждый хотел посмотреть на молодого хозяйского сыновца и, если нужно, сослужить ему службу.
В этом доме Никиту любили, и не только потому, что его любил сам хозяин, а потому, что Никита был незаносчив, всегда приветлив со всеми — от приближенного к дяде приказчика Нечая до пожилой кухарки Клуши, над которой даже сопливые мальчишки подсмеивались за ее глухоту. Сейчас едва ли не вся дворня толпилась у дверей в горницу, даже те, кто сюда обычно не допускался — конюх Малафей, например, всегда молчаливый, заросший дремучим волосом человек; о нем дядя Михаил говорил, что конский язык тот знает гораздо лучше, чем человеческий, и что на самом деле Малафею лучше бы конем и родиться, раз уж пахнет от него всегда как от немытого коня. Малафей если и не улыбался, то выглядел насколько мог приветливым. А уж лицо бабы Клуши просто лучилось морщинистой улыбкой — не могла наглядеться на вновь обретенного своего любимца.
Первым делом дядя Михаил, опомнившись от радости, всей дворне настрого приказал: о приходе Никиты — помалкивать, не то племяннику не сносить головы, да и дяде не поздоровится. Впрочем, он мог этого и не говорить: в его доме были люди только верные, других он и не держал.
Спешно готовилась баня. Раскрывались лари с одеждой: молодого отмытого Олексича следовало одеть как подобает. Радостная бабка Клуша усеменила к себе в поварню, горя желанием повкуснее и посытнее накормить Никиту. Дело нашлось почти всем, да и немудрено — Никита был так измотан, грязен и голоден, что вымыть, переодеть и напитать его было непростым делом. У всех, кто хлопотал вокруг Никиты, лица выражали некую торжественную сосредоточенность, словно люди выполняли не простую житейскую работу, а совершали то, что могло принести вред врагам и недоброжелателям их хозяина, а значит — и всего вольного Новгорода. Чувствовалось, что челядь дяди Михаила не очень-то любит нынешних новгородских правителей.
Всех — дядю Михаила в первую очередь, да и Никиту тоже — огорчало, что при таком радостном событии не присутствует жена дядина — тетка Зиновия: ее не было в городе — позавчера только уехала с дальней своей родственницей к Перынскому скиту — готовиться говеть на Страстной неделе. Сейчас особенно обидным казалось то, что тетка Зиновия непременно станет молиться об упокоении души невинно убиенного Никиты, а он — вот он, живехонек, на вид здоров и даже, кажется, стал выше ростом и шире в плечах. Хотели было послать на Перынь человека, чтобы сообщил тетке благую весть. Охотников на это было предостаточно — еще бы, каждому приятно быть счастливым гонцом, ведь когда несешь хорошее известие, сам себе кажешься чуть ли не творцом этой радости, чуть ли не ангелом. Да к тому же можно весьма рассчитывать на щедрое вознаграждение со стороны хозяйки, которая на радостях не поскупится. Но дядя Михаил, подумав, не велел никому ехать: незачем было лишний раз выносить слух из дому. Потом Зиновия сама узнает, а пока пусть помолится — наверняка вреда большого не будет, ведь раз Никита жив, то и ее заупокойные молитвы сочтутся заздравными.
Когда наконец все понемногу успокоилось и челядь разошлась по своим закутам, Никита с дядей Михаилом остались наедине — расположились в длинных покоях. Так о многом им нужно было поговорить, о таких страстях расспросить друг друга! После всех его приключений ни горячая баня, ни сытный, хотя и постный ужин, ни даже дядин мед, которого Никита выпил для укрепления телесных и душевных сил, как ни странно, не разморили его; правда, слегка ныли нашагавшиеся за последнюю неделю ноги, но голова была словно невесомой и при этом — ясной. Никита лишь удивлялся: как легко, оказывается, человек привыкает к хорошему — к тонкому запаху банной чистоты и сухого полотна нижней сорочки, к затейливым яствам бабушки Клуши, к отсутствию страха перед голодом и холодом, побоями и пленом, к возможности сидеть вольно, откинувшись на подушки, подложенные для мягкости и удобства. Будто и не убегал никогда из родного дома, не мерз, не мокнул, не прятался, не побирался, не выл от бессилия и ненависти. Вот — пришел в гости к дяде Михаилу; сейчас отворится дверь, взойдет отец, Олекса Сбыславич, заметив мед на столе, шутливо погрозит дяде Михаилу: сына, мол, спаиваешь мне, Мишка? Балуешь его? Гляди — пьяницу из дому выгоню, сам его корми тогда да воспитывай! И засмеются оба, и Никита засмеется вместе с ними, гордый своей взрослостью и причастностью к миру взрослых, к долгой и славной жизни, которая впереди.
Но нет — не взойдет больше к брату Олекса Сбыславич никогда. Больше года он уж в могиле. Да и есть ли могила у него? Может, по приказу Мирошкиничей, зашили его тело в мешок да и сбросили в Волхов? А то и псам на съедение, как черного злодея, швырнули, и теперь Никите даже не придется поплакать над могилой отца? Нет, уж что было, то и было, и Никита до самой своей смерти не забудет своего горя, своих унижений и врагов своих не простит — пусть не надеются.
— Как же ты, Никитушка, стал на Олексу покойного похож! — Дядя Михаил всплеснул руками, совсем как тетка Зиновия. — Он вот тоже, бывало, прищурится, желваки надует. Аж закаменеет весь! Ты отдохни, милый, распусти душу-то, ослабь. Теперь все хорошо будет.
— Да я ничего, дядя Миша. — Никита усмехнулся своим мыслям. — Ну, рассказывай, какие тут без меня дела были. Отца-то сумел похоронить?
— Похоронили, сынок, а как же. Не отдали злодеям на поругание.
— А убил его кто? Не Борис ли Мирошкинич сам?
— Нет, Никитушка. Князя Всеволода человек, Лазарь.
— Он нынче в городе? — спросил Никита.
— Нету, нету его! — Дядя Михаил словно испугался чего-то. — Сейчас уже многих нет. После Олексы-то, ну — после уж, как убили его, так в городе шум был большой. Что ты, Никитушка, сынок! Ведь Богородица плакала на другой день, как Олексу убили и ты пропал! Образ у святого Якова, на Неревском конце. Вот ей-богу, плакала! — Дядя Михаил размашисто перекрестился.
— Что ты, дядя Михаил, говоришь? Неужто чудо было? Плакала Божья Матерь?
— Истинно тебе говорю, сынок. Об отце твоем, а моем брате сокрушалась заступница наша. И все это видели. Вече на Ярославовом дворе сотворили люди, весь горок сбежался.
— На Мирошкинича поднялись? Или на князя Всеволода? — спросил Никита, чувствуя, как в душе начинает разгораться уголек восторга. Вот так Новгород! Не простил великому князю Олексиной смерти!
— Вот то-то и оно, что нет, — грустно и, как показалось Никите, немного смущенно ответил дядя Михаил.
