Штандарт - Лернет-Холения Александр

— Что случилось? — прошептал я, кладя вещи в карман.

— Ничего, — выдохнула она, качая головой.

— Пойдем.

Никто нас здесь не поджидал, потому что англичане были в замешательстве и незнакомы с местом, они не понимали, что на самом деле произошло с Сомерсетом. В конце концов, они могли предположить, что Аншютц был их единственным противником. Вернувшись на лестницу, мы зажгли одну из свечей. Это была витая свеча в стиле барокко. Поначалу она горела маленьким огоньком, затем, чем больше воска таяло на фитиле, тем ярче становилось пламя. Мы спустились по лестнице и прошли по коридору в следующий подвал.

Внезапно Реза прислонилась ко мне, как будто в один миг вдруг лишилась сил. Ее трясло, руки стали совсем холодными.

— Что случилось, — спросил я, — что с тобой?

— Я себя чувствую, — запинаясь сказала она, — нехорошо…

Я быстро подхватил ее и понес к каменным блокам у стены подвала, чтобы усадить. Голова ее безвольно откинулась к стене, она смотрела пустым взглядом прямо перед собой. Так, словно потеряла сознание.

— Боже мой, Реза, — крикнул я и схватил ее за руки, — что с тобой?

Она снова с усилием выпрямилась, но повалилась вперед, как вещь, я поймал ее. Я сел рядом, она уронила голову мне на плечо.

— У меня вдруг появилось чувство, — запинаясь сказала она, — что я тону… Что скоро все будет кончено… я не знаю… когда я посмотрела на Аншютца… это было так ужасно…

— Зачем ты подходила к нему?

— Из-за его вещей. Зачем я смотрела на него… Я пытаюсь забыть это лицо…

Она прижалась к моему плечу. Я заметил, что она плачет, и стал с ней разговаривать, но вместо того, чтобы успокоиться, она лишь сильнее прижималась ко мне, ее плач превратился в рыдания, сотрясавшие все ее тело; чем больше я пытался успокоить ее, тем безудержнее она рыдала, и в конце концов я замолчал и просто беспомощно ждал. Силы у нее, похоже, полностью истощились. Но теперь она сама уже пыталась успокоиться, сунув себе ладонь в рот и кусая ее. Она старалась взять себя в руки, старалась не выдать нас. А мне показалось, — наверное, это было из-за необычного эха в подвале, — что она плакала не одна, но вместе с ней рыдали невидимые люди, которые могли пробегать через эти подвалы: женщины, которые цеплялись за своих мужей, беглецы из прошлого, призраки трагедий других времен, разыгравшихся здесь, в Конаке.

Я поставил свечу на пол и стал гладить Резу по волосам. Прошло еще сколько-то минут, прежде чем она начала успокаиваться. Дурное впечатление, которое произвели на меня ее недавние слова, превратилось в чувство безграничной жалости, жалости, которую может испытывать любой мужчина к любой несчастной женщине… Я поднял ее подбородок, поцеловал ее щеки и спрашивал ее снова и снова, почему она так отчаялась. Но она еще не могла говорить, а только качала головой.

— Неужели это из-за Аншютца?

— Да. Сначала из-за него, но потом, — добавила она, — я плакала, потому что я так несчастна.

— Реза! — сказал я.

— И потому что ты меня больше не любишь.

— Этого я не говорил.

Она не ответила, вытерла слезы, затем выпрямилась и внезапно попросила меня показать ей штандарт.

Я был поражен.

— Да, — сказала она, — покажи мне штандарт, который ты любишь больше меня.

— Это не так, — сказал я. — Ты все не так поняла… это просто кусок ткани.

— Покажи мне, — сказала она. — Я хочу его увидеть.

Я покачал головой и попытался улыбнуться, но она так странно посмотрела мне в глаза, что я расстегнул рубашку и вытащил штандарт. Она немедленно потянулась к нему, быстрым движением, с которым женщины тянутся ко всему, что сшито или вышито, что более им знакомо, но я не дал его ей в руки, а расстелил у себя на коленях. Сверкающий двуглавый орел развернулся, его крылья с шорохом распахнулись. В колышущемся свете штандарт мерцал, словно был живым и шевелился. Реза долго смотрела на него, нахмурившись, а я смотрел то на ткань, то на Резу. В мерцающем пламени свечи обе они казались мне одинаково нереальными, далекими и загадочными, словно чувства этих близких мне существ встретились друг с другом, это было как будто во сне. Из этой нереальности нас вырвал шум шагов, приближающихся к нам и натыкающихся по пути на стены коридора. Это был Антон, который, поскольку мы так долго не возвращались, взял на себя сомнительную задачу пойти нас искать.

Возмущенным тоном он произнес:

— Простите, если я вам помешал. Я просто уже решил, что господина прапорщика больше нет в живых. Вместо этого вы сидите и смотрите при свечах на вышивку, а господин ротмистр тем временем пребывает в кромешной тьме и изливает на меня свой гнев. Вы могли бы дать мне одну свечу, а сами прийти к нам позже. Все-таки мы все в бегах, и наши жизни в опасности.

— Спокойно, — сказал я. — Мы идем.

Мы встали, я вернул себе и спрятал штандарт, а Реза утерла слезы. Мы последовали за Антоном, который, что-то бормоча себе под нос, шел впереди. Боттенлаубен вздохнул с облегчением, когда увидел нас и увидел, что нам удалось раздобыть свечи.

Мы снова блуждали в подвалах. Сначала мы оказались в проходе с цилиндрическим сводом, идти теперь стало гораздо безопаснее — у нас был свет. Но, пройдя через несколько подвалов, в том числе через странный шестиугольный погреб с куполообразным сводом, мы попали в помещение, коридор из которого был наглухо завален землей.

Пришлось вернуться. Я призвал всех смотреть под ноги, решив, что в тех проходах, которые используются, могут остаться чужие следы: воздух здесь неподвижный, такие следы должны были сохраняться годами. Без света мы не могли их заметить, но теперь, когда у нас были свечи, они могли бы указать нам путь. Так что когда мы вернулись в бочкообразный погреб, мы действительно заметили, помимо собственных следов, что-то вроде узкой, проторенной диким зверем тропы, ведущей в проход, где мы еще не были.

Мы решили идти по этой тропе. Она привела нас в очередные подвалы. А после того, как мы прошли два подвала, след таинственным образом исчез. Но причина вскоре прояснилась. В одной из стен была лестница, уходящая вверх, и мы подумали, что сможем по ней подняться. Но выше она оказалась тоже завалена землей. Вдоль всей противоположной стены на полу собралась вода. Теперь стало ясно, почему следы исчезли.

Когда Дунай поднимался, грунтовые воды просачивались сюда и смывали все следы. Зато теперь мы знали, что этот наш путь по крайней мере какое-то время был правильным. Мы пошли дальше по коридору, потолок в котором заставил нас идти сильно пригнувшись. Выпрямиться удалось, лишь оказавшись в новом подвале, вернее, в настоящем средоточии маленьких подвальчиков, некоторые из которых были размером едва ли больше шкафа.

Мы сразу заподозрили, что находимся уже не в настоящих подвалах, а в бывших, видимо, когда-то засыпанных землей комнатах. Стены, окружавшие нас, казалось, были побелены или даже покрашены, хотя штукатурка от сырости давно отвалилась и теперь расползалась под ногами. Потолки были плоскими, а отдельные комнаты соединялись уже не просто проходами, а настоящими дверными проемами, которых было очень много. Все комнаты переходили одна в другую, это был настоящий лабиринт комнат.

Пол везде был довольно ровным, покрытым остатками строительного раствора и засохшей грязью. В этой грязи больше не было следов, но, приглядевшись, мы увидели, что она покрыта мелким узором, похожим на следы маленьких когтей.

— Крысы, — сказал Антон.

Мы боялись заблудиться в этом лабиринте, но у нас не было иного выбора, кроме как идти вперед. После того, как мы пересекли еще несколько подвалов подряд, у нас появилось чувство, что мы все же заблудились, вернее, мы с самого начала не знали, куда нужно идти. Этих переходов и дверных проемов было слишком много.

Я предложил, прежде чем идти дальше, вернуться к отправной точке и оттуда как-то обозначать наш путь, например, с помощью камней, чтобы мы хотя бы могли выйти обратно.

Итак, мы повернули назад, но через несколько шагов заметили, что уже не знаем, откуда пришли. Боттенлаубен указывал на одну дверь, а Реза — на другую. Мы смотрели друг на друга и впервые почувствовали настоящую растерянность. И тут мы услышали голоса. Было просто невероятно, чтобы здесь мог находиться кто-нибудь еще, кроме нас. Я предположил, что это Антон завел сам с собой разговор. Но он держал рот на замке. Кроме того, голоса не были четкими. Это был какой-то неопределенный шум, похожий на дующий ветер, в котором различались разные тона, как в телефонном разговоре в шумном месте.