Цирк "Гладиатор" - Порфирьев Борис Александрович

Коверзнев вздохнул. Сказал под цокот копыт:

— Разговоров много. Редакторы рвут с руками… Читателям… тоже нравится. По крайней мере — большинству.

— Ясно! Чего скромничать, — Леонид Арнольдович натянул ему на нос соломенную шляпу.

— Да нет. Есть такие, которым и не нравится, — сказал угрюмо Коверзнев, водворяя шляпу на место.

— Завистники, — безапелляционно отрезал Леонид Арнольдович, — Наплюй.

«Что ж, — подумал Коверзнев. — Он правильно подвёл итог. Просто Верзилин оказался хуже, чем я думал… Впрочем, чего не сделаешь из–за любви… Однако я‑то о нём Нине слова не сказал?.. А он? И ты, Брут?..»

— Да, ты прав.

— Э‑э, душка, мы, делающие искусство, всегда живём среди завистников.

«И опять прав», — растроганно подумал Коверзнев.

— Ты знаешь, — сказал Леонид Арнольдович, — как мне отказали когда–то в заграничной командировке после окончания академии?

— Ну, как же… А у меня был случай, анонимное письмо на книгу «Русские борцы» послали…

— А у меня…

— Нет, ты послушай, у меня опять…

Так они разговаривали всю дорогу, дёргая друг друга за галстук, размахивая руками.

Лифт не работал.

Поднимаясь по широкой лестнице, тускло освещённой через цветные квадраты стёкол, Коверзнев спросил себя: «А я не пьян? Может, поэтому и подпеваю ему?» Он оттолкнулся от перил, прошёл двадцать ступеней и, не покачнувшись, на двадцать первой попридержался за стену, но, решив, что это случайно, уверил себя: «Не пьян», и прошептал: «А Верзилин — интриган. Недаром старый Джимухадзе не любил его».

Коверзнев был встречен как желанный гость.

Сын Леонида Арнольдовича, красивый юноша с тонкими чертами лица, очень похожий на мать, забросал его вопросами, девицы–гимназистки не спускали с журналиста глаз, сама Александра Францевна высказала восхищение его статьями.

Тронутый вниманием, Коверзнев поинтересовался из вежливости новыми этюдами хозяина, но тот замахал руками:

— Нет–нет… Это сюрприз… Когда все будут в сборе… При свечах, в этом весь эффект.

Собирались гости. Почти все были знакомы Коверзневу. Многие из них поздравляли с очерками. Дряхлый профессор прошамкал беззубым ртом:

— Похвально, моой чеек… Когда про императора Коммода ввернули, меня даже в ваш цирк потянуло.

А какая–то красавица с белокурой чёлкой сказала кокетливо:

— Я ваша читательница и почитательница.

Когда хозяин пригласил в гостиную, девушка кивнула Коверзневу:

— Будьте моим рыцарем.

У неё были полные горячие руки, скрипящее, из тугого шёлка, платье и короткое имя — Рита.

В большой комнате прислуга опускала шторы, сам Леонид Арнольдович зажигал стеариновые свечи. Было сумрачно. Расплывчатые тени раскачивались по стенам. Гости с шумом рассаживались на лёгкие венские стулья.

— Прошу, господа… Прошу, — приговаривал Леонид Арнольдович, подскакивая то к одному стулу, то к другому. — Минутку терпения… Эти этюды созданы для свечей… В этом весь эффект… Юрик, давай.

На мольберте очутился четырёхугольный кусок картона, брошенный ловкими руками юноши; мелькнула в воздухе указка Леонида Арнольдовича, упёрлась в бурое пятно; раздался захлёбывающийся голос:

— Это Стабианские терема… Это второй век до рождества Христова. Если бы Фиорелли не раскопал, мы бы их знали только по описанию Плиния младшего… Из его писем к Тациту… Вы слышали, как спасся Плиний?.. Лава не догнала его… Он был засыпан пеплом… Слоем в десять метров… Он и описал гибель Помпеи, Стабия и Геркуланума… А вот это «Дом золотых амуров»… Видите, какие пурпурные краски?.. Они особенно эффектны при свечах… Это создаёт особое настроение. Смотрите, как они мрачно отливают… Так и чувствуется, что им две тысячи лет… Глубина веков… Юрик, дай–ка Форум… Ну что, не знаешь, что Форум там есть?.. С колоннами…

На мольберте появлялся этюд за этюдом. Громоздкие глыбы, куски стен и колонн были написаны в коричнево–красных тонах. Во мраке комнаты не было возможности их разобрать. Было странно, что настоящий художник, одна картина которого приобретена Русским музеем, с серьёзным видом восхищается этой мазнёй, а пятнадцать солидных мужчин и женщин качают головой и отпускают глубокомысленные комплименты. Всё это походило на пародию.

От нечего делать Коверзнев начал наблюдать за своей соседкой. Свет от двух свечей, косо воткнутых в бронзовое бра, освещал её пухленькую щёчку с ямочкой, длинные густые ресницы и светло–золотистую чёлку. Девушке, видимо, тоже было скучно; сначала она рассматривала публику, потом зевнула несколько раз подряд. Встретившись взглядом с Коверзневым, шёпотом извинилась, как бы нечаянно приласкалась к нему шёлковым коленом.

Когда все с грохотом начали отодвигать стулья и переговариваться в полный голос, горничная в беленькой наколке доложила, что явился долгожданный гость. В гостиной радостно зашептались. А тот вошёл, смущённо потирая руки, словно явился с холода.

Был он крупен, лохмат, длинные волосы упирались в воротничок не первой свежести, пенсне поблёскивало на мясистом пористом носу.

— Свет! Свет! — настойчиво потребовал кто–то.

Но вошедший запротестовал:

— Зачем свет? Прошу вас, не беспокойтесь. В этом доме всегда встретишь что–нибудь оригинальное. И потом свечи, вероятно, не идут вразрез с нашим общим настроением?

Последние слова он произнёс полувопросительно и мягко. А целуя руку хозяйке, извинился:

— Прошу прощения — задержался, не смог посмотреть новые талантливые вещи уважаемого Леонида Арнольдовича.

То же самое он заявил хозяину. И вообще казалось, что он каждому желает сказать что–нибудь приятное. Соседке Коверзнева он сообщил, что она молодеет и хорошеет с каждым днём, а когда его познакомили с Коверзневым, он демонстративно развёл руками, сказав:

— Ну, как я буду читать свои вирши, когда здесь присутствует господин Коверзнев? Вот кого надо просить о чтении. Его очерками увлечён весь Петербург.

Коверзнев с благодарностью смотрел в его одутловатое рыхлое лицо; поэт был очень похож на последний шарж на него художника Ре–ми, помещённый в журнале «Солнце России». Но руку выдернуть поторопился — у того были потные бабьи ладони. Надо было что–то сказать известному человеку, который во всеуслышанье похвалил его очерки, но на память не шло отчество пришедшего, а может Коверзнев просто его и не знал. И он пробормотал что–то о великой чести, которой удостоил его знаменитый поэт, и сделал вид, что знает его имя, произнеся одно слово «Александр» и проглотив отчество.

— Очень, очень талантливые очерки, — сказал ещё раз поэт, и Коверзневу это было чрезвычайно приятно.

Рита смотрела на Коверзнева откровенно влюблёнными глазами, а когда рассаживались за стол, опять заняла место рядом. Она даже попыталась шутливо ухаживать за ним, — перехватив у лакея бутылку вина и наполняя рюмку Валерьяна Павловича.

Поэт кокетничал, отказавшись читать, протирал замшевым лоскутком своё пенсне.

— После, после, — сказал он и поднял тост за талант хозяина.

Начали с шампанского, «Луи — Редерер» было превосходно, мужчины перешли на водку, завязался оживлённый разговор, он вспыхивал в разных концах стола, как в разных местах гостиной вспыхивали от колебаний воздуха стеариновые свечи. У всех на языке было недавнее убийство Столыпина; говорили, что его ухлопал агент охранки Богров. Многие считали, что в связи с этим в стране должны произойти какие–то изменения. Коверзнев с интересом следил за разговором, усмехался. Вот на другом конце стола кто–то вспомнил о сибирском конокраде и сектанте Гришке Распутине, введённом ректором духовной академии Феофаном в дом великого князя Николая Николаевича. Оказывается, Распутин приобретает всё больший и больший вес во дворце царя, и это почему–то на руку Сухомлинову, Кривошеину и Дурново…

Это заинтересовало Коверзнева, но хозяин не дал дослушать, заявив:

— В этом доме о политике не говорят.

После этого на протяжении нескольких минут слышались лишь выстрелы шампанских бутылок, звон бокалов да работа челюстей. На другом конце стола, нарушая запрет хозяина, кто — то, переходя с шёпота на полный голос, снова заговорил о политике: