Смотрите, как мы танцуем - Слимани Лейла
– Поднимайся, живо!
Она открыла глаза. Встала на четвереньки.
– А теперь ступай домой! – приказал незнакомец.
– Все-все, уже ухожу! – отозвалась Сельма, направилась к выходу, и мужчина захлопнул за ней дверь.
Тошнота прошла, но теперь из глубины поднимался гнев, ненависть. Она их ненавидела и с удовольствием прокляла бы. Ей хотелось бы никогда с ними не встречаться, чтоб они сдохли, а она навсегда забыла бы, во что они ее превратили. В жалкую, переигрывающую актрису из дрянного кино. Она как бы со стороны слышала свой голос, повторяющий одни и те же фразы, одни и те же шутки, и теперь, протрезвев, она вспомнила, как самый злой из них со скучающим видом сказал: «Да понятно, понятно, ты это уже говорила». Он как будто плюнул ей в лицо, как будто угрожал, намекая на то, что она всем наскучила и впредь может не рассчитывать на то, что ее позовут.
Сельма ненавидела их, но все равно стоило ей расстаться с ними, стоило провести день без новых приглашений, как на нее наваливалась тоска. Она принимала важные решения. Она считала, что способна на самопожертвование, воображала, как станет зрелой, мудрой, рассудительной. Найдет себе достойную работу в каком-нибудь офисе или в магазине в центре города. Она никому ничем не будет обязана, перестанет жить под наблюдением. Будет наводить чистоту в своем доме, всю ночь смотреть телевизор или курить в ванной. Сельма давала себе обещание чаще навещать дочь и даже однажды забрать ее к себе, в эту маленькую квартирку, где им придется спать в одной кровати. При мысли о Сабах у нее скрутило живот. Она так и не смогла полюбить дочь, так и не смогла смотреть на нее иначе чем на досадную случайность, неотвратимое несчастье. Сабах мешала ей всегда. Еще когда Сельма носила дочь в животе, когда ребенок рос внутри нее, она относилась к нему как к проклятию, к помехе своему одиночеству. Мужчины не способны это понять. Это их вечное стремление колонизировать тебя изнутри. Желание вонзиться в твое тело и полностью тобой завладеть. А еще и зародыши, что растут в животе. И члены, проникающие в тебя: им нужно, чтобы ты была глубокой, насколько это возможно, влажной, как тропические джунгли. Она подумала: «Женщины похожи на страны, которые войска разоряют, сжигая поля, до тех пор, пока жители не забудут свой язык и своих богов».
Потом звонил телефон, ее звали на праздник, и на душе у нее сразу становилось легко. Она прыгала от радости, открывала шкаф и бросала на кровать платья и шелковые комбинации.
В январе 1971 года Мехди прошел конкурс, организованный Финансовой инспекцией, и занял первое место. Из всех, успешно сдавших конкурсные экзамены, только пятеро были марокканцами. Трое из Феса, один из Касабланки, один из Рабата. Мехди сделали руководителем Налогового управления. Он разместился в просторном кабинете на пятом этаже здания в центре города. Его секретарша Жанин была замужем за марокканцем, которого встретила, когда училась в университете в Лионе. Она была хорошей секретаршей, толковой и организованной, но Мехди всячески ее избегал. Когда она входила в кабинет, он старался не встречаться с ней взглядом. В ее присутствии он чувствовал себя не в своей тарелке. Терпеть не мог ее длинные красные ногти, которыми она с бешеной скоростью печатала на машинке. Его раздражал ее голос, как и манера делать глубокий вдох, прежде чем начать нескончаемый разговор. Этот разговор она на самом деле вела сама с собой, поскольку отвечала на свои же вопросы, не давая собеседнику ни малейшей возможности вставить хоть слово. Мехди общался с ней через приотворенную дверь в кабинет, где он записывал на маленький диктофон список распоряжений. Жанин звала его «господином директором», точно так же к нему обращался и привратник Симо. Мехди поначалу думал, что подчеркнутое почтение, подобострастные жесты, манеры Симо придерживать перед ним дверь, склонять голову, кивать по любому поводу будут всякий раз ставить его в неловкое положение. Когда он парковал машину перед зданием управления, Симо мчался к нему навстречу. Терпеливо стоял рядом, затем провожал до порога, иногда осторожно снимая пылинки с костюма Мехди. Первые несколько раз Мехди совал купюру в руку старика, источавшего ароматы консервированных сардин и немытого тела, и тепло благодарил за благословения, которыми осыпал его привратник. Но потом этот фокус, повторенный в сотый раз, наскучил Мехди. У него уже не получалось улыбаться этому усердному, раболепному человечку, пытавшемуся каждый день вытянуть из Мехди денег, чтобы пойти в бар на центральный рынок и выпить пива.
Мехди не получал никакого удовольствия ни от власти, ни от уважения и страха, которые он внушал окружающим. Он хотел только работать от рассвета до заката. Он так и остался старательным школьником, озабоченным только одной мыслью – как угодить учителю, и вбил себе в голову, что нужно реформировать Налоговое управление и сделать его образцом эффективности и современности. Он постоянно дергал чиновников, стремясь вывести их из сонного оцепенения, в котором они пребывали. Почти каждый день отправлял в министерство, которому подчинялась налоговая служба, письма с предложениями о нововведениях, о налоговой реформе, проведении образовательных семинаров для чиновников. Для своих прежних друзей по университету он стал предателем и продажным типом. Он отказался от мечты написать книгу, стать выдающимся университетским преподавателем, и теперь ему нужно было доказать свою правоту. Он хотел убедить их и самого себя в том, что можно изменить систему изнутри, не впав в заблуждение, не замаравшись.
Высокая должность в налоговом ведомстве не принесла ему ожидаемого удовлетворения. Мехди пришлось выносить безразличие начальства, но что еще хуже – жалобы, слезы, а иногда и вопли налогоплательщиков. Все говорили одно и то же: их обидели, их не поняли. Их приводили в ярость хладнокровие Мехди и его неуступчивость, они считали, что он научился этому на Западе. Пусть даже этот налоговый начальник и араб, но ведет он себя как белый. Не идет на компромисс, не принимает конверты, не слушает объяснений. Заметив спрятанную между двумя листками бумаги пачку банкнот, Мехди строго спрашивал:
– Что это такое? Заберите, пожалуйста. А я сделаю вид, что ничего не видел.
Налогоплательщики чувствовали себя оскорбленными. Они угрожали пожаловаться вышестоящему чиновнику, хвастались знакомствами при дворе: там найдут, как его наказать, этого маленького засранца, это ничтожество, посмевшее так с ними обойтись.
Мехди приходилось принимать высшую знать провинции. Мужчин в джеллабах из дорогой шерстяной ткани и шафрановых тюрбанах, которые изумленно рассматривали молодого марокканца, носившего рубашки с запонками. Судя по их виду, они совершенно не понимали, что говорит им Мехди, и вспоминали, как французы точно так же получали от них то, чего желали. Бумажку. Проклятую бумажку с кучей длинных слов, которые они были не в состоянии прочитать и которые их унижали. Бумажка пугала их больше, чем целый отряд вооруженных мужчин. Ничто другое не могло столь же успешно вывести их из равновесия. Мехди было стыдно. Стыдно, что он так отличается от них, похожих на его отца Мохаммеда, с которым его уже ничто не связывало. Он теребил запонки и улыбался. Потом говорил: «Жанин объяснит, что вам нужно будет сделать. Договорились?»
Однажды Мехди потребовал провести налоговую проверку одного коммерсанта, который владел значительным имуществом и получал высокий доход, однако платил крайне мало налогов. Он ускорил расследование, внимательно изучил документы, и ему не составило труда доказать, что этот человек годами обманывал фискальные органы. Его звали Карим Булхас, но в стране он был известен как Король сардин. Он родился в семье богатых торговцев и руководил крупнейшим в стране консервным заводом, расположенным в порту Сафи. В последние годы он вкладывал деньги в недвижимость, скупал участки земли и намеревался построить отель, поскольку был убежден, что у туризма в Марокко большое будущее. Мехди распорядился отправить ему несколько писем и с удовольствием предвкушал, как будет реагировать этот жулик, когда увидит, какую сумму ему выставили. Миллионы дирхамов. Однажды сентябрьским днем Карим Булхас лично явился в офис Налогового управления. Несколько месяцев подряд стояла страшная жара. Пышные прически Жанин оседали, а когда она, вставая, размыкала ляжки, раздавался чмокающий звук. Булхас вошел в кабинет Мехди в сопровождении кругленькой стеснительной девушки. Ее жирные черные волосы были туго заплетены в длинную косу ниже ягодиц. На ее верхней губе собирались капельки пота, и она, медленно проводя языком под носом, слизывала их.
