Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 3. Золотая печать
Вот чем в первую очередь восхищаются умеющие «читать» живопись люди.
После Рембрандта смотреть Рубенса надо для того, чтобы убедиться в том, что и в нетрагических сюжетах можно вполне замечательно изображать человеческие характеры, а также живописать колоссальное, присущее человечеству жизнелюбие. Тот же Бодлер по поводу Рубенса написал так:
Рубенс, море забвенья, бродилище плоти,
Лени сад, где в безлюбых сплетениях тел,
Как воде в половодье, как бурям в полете,
Буйству жизни никем не поставлен предел.
В соседних залах великолепного Эрмитажа тоже много того, что надо посмотреть. Джоконду вы здесь не найдете, Джоконда прописана в Париже. Но на двух малых картинах Леонардо вы восхититесь затуманенным взором только что отпавшего от материнской груди младенца и детской радостью на лице явно несовершеннолетней матери. И опять, заметьте, запечатлены неуловимые мгновения.
Ну, конечно, не останутся незамеченными такие мастера бытовых сцен, как Веласкес, такие авангардисты прошлых времен, как Эль Греко! И много других, которые доказали, что они тоже могут запечатлевать кистью на холсте стремительно пролетающие мгновения…
Вот возле Веласкеса остановился энергичный мужчина лет сорока пяти, говорит быстро:
- Это просто завтрак, а это большие люди. Смотри, это граф. Хитрый! – так на свой лад объяснял он сопровождающему его меланхоличному подростку лет двенадцати свое понимание картин.
А в соседнем зале один веселый мужчина говорит другому, тоже веселому:
- Представляешь, какие возможности? Засекла его Гера с девицей, так он ее - раз! – и в корову превратил! Ага? Занимаюсь, мол, хозяйством, обхожу скотный двор, а?
Подошли и жены, услышали.
- Гера не дура, все поняла, - заметила одна, красивая и ухоженная.
- Только сделала вид, что поверила, - добавила другая, такая же симпатичная, и женщины многозначительно переглянулись.
Кто не в первый раз в Эрмитаже, тот знает дорогу на третий этаж. У Огюста Ренуара даже кроны деревьев подобны девичьим грудкам, а водоросли во время отлива как волосы его любимой натурщицы. У него женщины если и ревнуют, то не теряя достоинства, а мужчины если и изменяют, то не прекращают любить тех, кому изменяют.
- Софочка, подойди! – зовет на том же третьем этаже бывшая одесская, а нынче брайтонская толстушка свою то ли дочь, то ли племянницу. – Видишь, мост? Нет, ты отойди подальше. Теперь видишь? Самая крутая в Эрмитаже вещь!
Как я уже сказал, картин русских художников в Эрмитаже нет, они находятся в Михайловском замке, который по этому случаю получил второе имя – Русский музей. Это там, где на площади высится памятник Пушкину работы Аникушина.
Поэт очень красиво стоит, протянув правую руку к Неве, голову же обратив в противоположную сторону. Некоторые утверждают, что поэт при этом произносит известное «Люблю тебя, Петра творенье!». Но это не так, для этих слов в позе поэта не хватает экспрессии, для таких слов рука должна быть воздета выше, и взгляд при таком восклицании в сторону не отводят. Я полагаю, что он, протянув руку на уровне плеча с раскрытой к верху ладонью, меланхолично констатирует факт произошедшего наводнения:
И всплыл Петрополь как Тритон,
По яйца в воду погружен.
Именно так! Ибо утверждать, что город оказался в воде «по пояс» правдивый поэт не стал бы – это антиисторично! Наводнение было большим, но вода не затопила даже первый этаж Зимнего Дворца. А употребить в публикации это неточное «по пояс» Александра Сергеевича заставила цензура – времена были николаевские, мрачные, ханжеские …
Я хочу вернуться к вопросу восприятия живописи, к чему меня побудила недавняя дискуссия на одном из телевизионных каналов, где один художник утверждал, что восхищение улыбкой уже упоминавшейся мной Джоконды, то есть Моны Лизы, навязано обывателю, так же как и восхищение «Черным квадратом» Малевича. Ну, о «Черном квадрате» я не могу говорить без смеха, а что касается Моны Лизы, так я уже выше кратко высказался по этому поводу.
В той дискуссии возражения искусствоведов были скорее презрительные, чем наставительные. Я догадываюсь, что высокоученные профессионалы не опускаются до объяснений очевидных для них самих вещей, принимая позу оскорбленных и потому оскорбляющих. Но перед широкими массами нас, обывателей, они могли бы сойти со своих высот и дать элементарные пояснения. Рассказать нам, что ценность картине художника придает, наряду с другими качествами, уловленное им мимолетное состояние природы или модели. Уловленное и переданное посредством щетинной кисти и нескольких однотонных красящих веществ! И снисходительно оценивая уровень нашего понимания объяснить нам, что та «полуулыбка, полуплач», которую удалось схватить памятью и изобразить кистью, появляется на лике моделей все же чаще и при более обыденных обстоятельствах, чем необычно тонкое выражение на лице Моны Лизы. Так что вполне объяснимо желание исследователей отгадать, какими обстоятельствами вызвана эта улыбка Джоконды - если это улыбка! - и какие чувства в ней спрятаны.
Что касается «Черного квадрата», то это не живопись! – где краски? Ну, хорошо, существует монохромная живопись - но где композиция? Есть в этом черном квадрате композиция? Вы утверждаете, что ограничение черного поля рамками определенного размера и есть уже композиция? Вы сами понимаете несуразность такого утверждения и желаете приобщить «Черный квадрат» к изобразительному искусству соотнеся его с графикой. Но где рисунок, где линия, штрих, контраст, где все эти атрибуты графики? Не морочьте голову себе и другим! Поздний Пикассо – это искусство, может и искусственно препарированное, но искусство. Но «Черный квадрат» - это дразнилка рассерженного за что-то на публику Малевича. Это протест, выпендреж, «пощечина общественному вкусу» - из этой категории. Наконец сей кусок хорошо протертой мокрой тряпкой дежурным классной доски - приманка для снобов. Ну, Малевич, ну, молодец! Вдарил по снобам!
Изобразительное искусство – благодатное поле для спекуляций. «Он так видит!» - глубокомысленно, понизив голос, произносит иной экскурсовод перед картиной Эль Греко или Гогена. Да ничего подобного! Каждый художник видит мир таким же, как и каждый зрячий человек. Но так изображает! Он изображает модель или сцену в согласии с теми ощущениями, которые они у него порождают, в согласии с тем, какое впечатление хочет художник вызвать у зрителя. Возжелав изобразить куртуазную сцену в стиле своей эпохи Буше не может (не должен!) воспользоваться манерой Рембрандта или Рубенса, ибо он изображает не библейских персонажей, не античных героев и богинь, а милых простушек. Так же и Гогену не подобает изображать таитянок в той манере, в какой Буше изображает кокеток парижских салонов.
И неправы те снобы, которые насмешливо относятся к портретам работы Шилова. Портрет замечательной эстрадной певицы или почитаемого городского головы неуместно изображать кистью Модильяни или того же Гогена – заказчики обидятся! Их облик надо представлять в стиле рельефной цветной фотографии – это исчерпывающе! Другое дело прекрасная женщина и великий поэт – цветная фотография не может передать невыразимое, здесь уместна колдовская кисть или карандаш Модильяни.
И вот я утверждаю, что музеи и коллекционеры картин сами того обычно не сознавая (материализм, понимаете ли!) конденсируют в своих собраниях то самое скрытое и непознаваемое, что Всевышний положил в основу Мира. Истинные художники (а не копиисты с природы) запечатлевают в портретах или в пейзажах Тайну Тайн – их кистью и взглядом руководят Небеса.
Этому отдаленно подобна способность современной компьютерной программы скрыть в портрете Джоконды секретный текст. Без проблем.
Инструментами запечатлевания Божественного являются в равной степени и кисть, и перо, и объектив фотокамеры.
Вы думаете, что великие откровения танцоров или актеров исчезают во времени? Отнюдь! Западая в сознание (или в подсознание?) зрителей оно, это откровение, воплощается в разного рода конденсаты (не бойтесь этого технического термина) – в картины, в музыку, в поэзию.
Иной читатель этих строк вопросит – а что же проза? Почему я не упомянул литературную прозу? Так ведь прозаический текст только тогда ценен, когда в нем присутствует поэзия! Вот вам примеры:
«В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, - никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея».
Или:
«Иногда по ночам надвигались с гор страшные тучи, шла злобная буря, в шумной гробовой черноте лесов то и дело разверзались волшебные зеленые бездны и раскалывались в небесных высотах допотопные удары грома. Тогда в лесах просыпались и мяукали орлята, ревел барс, тявкали чекалки…».
