Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1
Сам Адемар играл роль диавола; бес из него, признаться, получался прекрасный — ловкий, черный, сладкоречивый, поначалу даже мне от него страшновато делалось. Когда мой друг, надев на голову рогатую маску, вкрадчиво прикасался к моему плечу обтянутой черной перчаткой рукой, говоря низким, льстиво-угрожающим голосом — меня аж передергивало. Первые пять раз.
— Что твой Адам? Адам груб, грязен и изрядно глуп, с ним я говорить не стану о такой важной вещи, — отмахивался Адемар в сторону Прародителя — его изображал Грязнуха Жак, а посему слова искусителя не вовсе являлись неправдой.
— Вовсе нет, Адам лишь слегка упрям, зато прямодушен, — как и подобает хорошей жене, защищает супруга Ева.
— Отнюдь нет, нежное ты создание! Творец о тебе плохо позаботился, вручив такое прекрасное, хрупкое существо грубому мужику! Ты ведь свежа, как роза — а он жесток, как камень… Да, он изрядно прямодушен — но то происходит лишь из его раболепства, потому как он не хочет думать своей головой. Ты-то другая, ты-то гораздо умнее! С тобой я готов говорить об этой великой тайне, ты ее поймешь, — и, приговаривая так, он сдвигал ловкою рукой Евин платок ей на спину. Весьма символический жест! Запретное же яблоко, которое Ева вскоре, уломавшись, соглашалась вкусить, всякий раз было настоящее — правда, по зимнему времени моченое. А Большой Понс, которому доверялись только бессловесные роли, зато изображал отличного ангела: он в полтора раза возвышался над четой прародителей, а на неподготовленную публику размеры Понса всегда действовали отлично. В белой ризе, с мечом — это был дешевый клинок из плохой стали, крашеный в алый цвет по лезвию, мол, огненный меч — он выволакивал нас с Жаком из Рая, как провинившихся котят. Обычно эту сцену играли иначе, ангел просто указывал прародителям, чтобы те уходили вон — но грубое вытаскивание, одну под мышку, другого — за шкирку — имело куда больший успех у зрителей. «Игру об Адаме» мы ставили целиком — длинное действо, во второй части Каин (Адемар, бравший на себя все злодейские роли) убивает Авеля (снова меня) — но всякий раз наибольший интерес у смотрящих вызывала сцена изгнания из Рая. Понс, довольный успехом, совершенствовался в творчестве: как-то раз он поднял меня одной рукой и потряс в воздухе, изображая ангельский гнев. Я закричал от неожиданности, в очередной раз поражаясь понсовой силе, и вызвал бурные аплодисменты в толпе. Дело было зимой, на открытом воздухе, и я неудачно упал на землю из Понсовых рук, поскользнувшись и ушибив колени. Адемар после приказал мне в следующий раз не кричать («Голосок-то у тебя не совсем Евин, когда забываешься!»), а лучше научиться визжать — женщины всегда визжат, и когда играешь женщину, это необходимое искусство.
Заработанные деньги Адемар хранил у себя — но по малейшему требованию выдавал любому из нас его долю, только осведомившись, на что деньги пойдут. Никто, даже неприятный парень Жак, не подозревал его в том, что он утаивает хоть обол. Адемар рачительно — не в пример своему бывшему келарю — заведовал нашей казной, покупая общую еду, подновляя каждому из нас одежду и пожитки по мере того, как прежние портились, и даже изредка, с общего согласия, подавая милостыню — только в удачные дни, конечно же. Милосердия Адемара, когда тот бывал в хорошем расположении духа, хватало на всех: он делился последним, памятуя, что делится с самим Христом — тут его еретическое учение совпадало с Писанием, хотя и не по смыслу, но по форме. Он и нас побуждал к милосердным делам, причем порою так властно, что в нем чувствовалась неизжитая еще гордыня. «Давай-ка, Лис, пусти кровь этому бедолаге, — с особой своей усмешкой одной стороной рта приказывал он. — Эй, убогий, не страждь — сейчас мы тебе поможем, у нас свой доктор есть.» Или — «Понс, бестолковщина, ты что, не видишь, как парнишке тяжело? А ну, пойди, донеси за него обе корзины! Он такой же христианин, как и ты, а значит — такой же Христос. Не хочешь, дурень, Христу помочь, Спасителю своему?»
Адемар был строг. Во второй, не то третий день нашего знакомства — когда я уже перестал всех бояться и успокоился, и ранка на ноге поджила — он подозвал меня (дело было все еще в Провене), поставил перед собой и сказал, глядя мне прямо в глаза:
«Вот что, приятель, если ты решил остаться с нами, значит — вступаешь в наше христианское братство. Монастырских обетов я с тебя не потребую, но кое о чем предупредить собираюсь. Есть вещи, которые дурны; пока ты с нами, ты делать их не станешь — иначе будешь наказан, а то и изгнан прочь, и ступай куда хочешь, хоть к графине Шампанской, хоть к Папе Римскому. Воровать нельзя. Даже Грязнуха Жак, уж насколько он это дело любит — и тот всего-то третий раз за два года проштрафился. Напиваться до рвоты я тебе запрещаю — молод ты еще сильно пить. К девкам не подходи, а если сами подойдут — гони их прочь: соединяющийся с телом блудницы предает Господа. Кроме того, подцепишь от девки какую-нибудь болезнь — я тебя лечить не буду, и Лис тоже не будет. Что еще? В драки первым не встревай, только если увидишь, что бьют невиновного. Впрочем, — он критическим взглядом оценил мое хилое телосложение, — от любви к дракам ты, кажется, излечился еще живя у своего отца.»
Угрозы Адемара оказались нешуточными. Один раз он застал меня с девицей — я и виноват-то не был! Случилось это в городе Мо, в кабачке, несколько позже праздника Троицы; накачавшись пивом, я вышел на минутку по надобности, без которой никто не может порой обойтись — и на обратном пути меня остановила девушка, уже виденная мною внутри заведения. Я не особенно разбирался в женщинах и с первого взгляда не отличил бы шлюху от приличной дочки мастерового; вот и остановился заговорить с нею, начала-то она совсем невинно: «Сударь, вы, я вижу, школяр? Не растолкуете ли по своей учености, можно ли в пост пить вино — и в каких количествах?» Девица была — не знаю, красивая ли: она так приятельски держалась, что я не понял толком, какова она собой. Одета ярко — кажется, во что-то синее, ярче, чем одеваются приличные девушки, но тогда я этого еще не знал. Опомнился только, когда Адемар меня окликнул — тут-то и обнаружилось, что мы уже не перед домом, а вовсе за углом, и что руки мои по странной причине покоятся у девушки на талии.
Девица оказалась понятливая и при первом же взгляде Адемара исчезла, будто она была духом, а мой друг — экзорцистом. После чего он взял меня за плечо, отвел в сторонку и там здорово отделал собственным поясом, как я ни пытался сначала обратить все дело в шутку. Ответ Адемара был краток: «Я тебя предупреждал, парень, значит, ты сам виноват. Снимай штаны и поворачивайся. Отдеру я тебя по-дружески и наскоро, и советую не орать — а то ребята живо догадаются, что тут происходит, и потом от Жака не отделаешься — задразнит.» «Ты не смеешь, я вообще от тебя уйду», поначалу возмутился я — но орать все-таки не стал, принимая мудрый совет старшего. Тем более что больно было не особенно, добрый Адемар не шел ни в какое сравнение с моим собственным отцом! По окончании дела Адемар хлопнул меня по плечу и сказал: «Молодец, что молчал. Наказание снимает вину. Больше так не делай, пойдет? А теперь пошли внутрь, я тебе за смирение лишнюю пинту пива куплю.» От каковой похвалы вся моя злость и обида помимо желания исчезли, и я понял, что по своей воле ни за что не расстанусь с этим человеком — хотя только что едва ли не ненавидел его, полагая, что он обходится со мною несправедливо.
Вечером, на молитве, Адемар обратился ко мне отдельно от всех, прося прощения, если поступил со мною слишком сурово — такова была вечерняя традиция моих новых друзей: просить друг у друга извинения за обиды. Я немедленно и безо всякого труда простил его, и Адемар с легким сердцем повествовал нам очередную историю из своего огромного запаса: нравоучительную повесть о том, как метра Амори мучили и гнали, будто настоящего апостола и нового пророка. В монастыре Нотр-Дам нашлись волки рыкающие, которые ополчились на магистра — университетские профессора послали жалобу Папе, что он пантеист, хуже, чем язычник: потому только, что верно толкует евангельское учение и ниспровергает доводами нечестивую власть сбившейся с пути церкви! Именно поэтому метр Амори сейчас не преподает: он вынужден был отбыть в Рим, объясняться с апостоликом — так некогда и Христа привели на суд к Ироду; однако будем надеяться, что Петров престол занят все-таки недурным христианином, который, к тому же, в свое время сам учился в Париже. Парижский студент, хотя бы и бывший, не может оказаться вовсе безнадежен. Папа выслушает магистра и его врагов, примет правоту первого, и тот не позже чем к ноябрю вернется в Париж и продолжит занятия — во славу Духа Святого.
* * *Но не судьба была Адемару послушать лекции своего любимого апостолического наставника. Мы ждали его в Париже до начала зимы; он возвратился, когда холод по ночам уже стал невыносимым, а днем приходилось кутаться в плащи и плотнее запахивать свою нищенскую одежку. Многие ждали возвращения Амори де Бена с папским решением — Адемар был не один такой в Парижском университете, чью богоискательскую душу привлек «духовный пантеизм» знаменитого метра. Мы жили тогда не в коллеже, предназначенном для стипендиатов, полноценных клириков, составляющих Нотр-Дамскую капеллу; нет — вольные слушатели вроде нас испокон веков находили приют в Соломенном Проулке, в снятой на пятерых каморе. Заработанные деньги по-братски делились на всех; иногда заработать совсем не удавалось — ни Ренару его мастерством доктора, ни Понсу (дровосеком или носильщиком), ни даже Адемару. В проповедниках Париж, Бальзам Мира и Город Городов, не знал недостатка: чего-чего, а ловких трепачей разной степени боговдохновенности здесь всегда было хоть отбавляй. В лицедеях на церковных папертях есть нужда только в праздничные недели, а что прикажете делать в долгие, удивительно темные дни адвента, когда мороз уже вошел в полную силу, небо сыплет ледяным дождем, а то и снегом, а до рождественской радости жить да жить? Адемар, идя по стопам хозяина Назона, попытался устроиться помощником ризничего в Сен-Виктор, что за воротами города, монастырь — вечный соперник набиравшего силу Нотр-Дама. А главное — Сен-Викторская школа всегда поддерживала, в отличие от родного коллежа, мятежного метра Амори. Но Сен-Викторская школа тоже не нуждалась в бывшем монахе и ненадежном студенте, чтобы следить за выгоранием масла в церковных светильниках, покрывать полы трапезной свежей соломой, драить служебную утварь и звонить в колокола. На прошлогоднее Адемарово место устроился куда более чинный молодой школяр и уступать кормушку никому не собирался; а для того, чтобы чистить выгребные ямы и играть на дудке в кабаках, мой Адемар был слишком горд.
