Эдмон Лепеллетье - Римский король
Сделав все свои распоряжения, император возвращался к себе в палатку, когда двое лиц в штатском платье бросились ему в глаза посреди множества военных мундиров. Он с любопытством приблизился к ним. Тогда де Боссе и Анри Бейль, поклонившись государю, исполнили поручение, данное им Марией Луизой.
Наполеон встрепенулся в приливе наивной радости Он проворно соскочил с лошади, кинулся к ящику, который подали ему посланные императрицы, и хотел собственноручно распаковать его, но не мог сделать это. Зато он с нетерпением следил глазами, как за это принялись Рустан и его лакей. Он торопил их, находя, что они копаются, и нагибался, чтобы видеть, далеко ли подвинулась их работа и скоро ли драгоценный подарок императрицы освободится от своих оболочек.
Наконец портрет его сына появился перед ним, и сухие, холодные глаза великого деспота подернулись влагой. Он сдержался, чтобы не заплакать в присутствии своих офицеров, и поспешил понюхать табаку из табакерки, лихорадочно дрожавшей у него в руке.
На несколько секунд Наполеон замер в каком-то экстазе, с простертыми вперед руками, точно хотел привлечь к себе образ своего сына и прижать его к сердцу.
На портрете, прекрасном образчике живописи кисти барона Жерара, ребенок был представлен сидящим в своей колыбели и забавляющимся с бильбоке.
Один из посланных заметил вполголоса, что шарик, пожалуй, изображает здесь державу, а палочка – скипетр.
Эта лесть, услышанная Наполеоном, заставила его улыбнуться и на минуту отвлекла его от восторженного созерцания. Он приказал отнести портрет к себе в палатку, тотчас бросился туда, отпустил всех своих приближенных и остался один с изображением сына. Увидев вновь белокурую кудрявую головку, которую ему суждено было увидеть еще всего два раза в жизни да и то урывками, Наполеон перестал быть императором и сделался опять просто человеком. Пожалуй, в эту минуту умиления великий полководец постиг тщету всякого земного жребия, силу материальных преград, обманчивость величия и говорил себе, что он неосторожно упустил счастье ради призрака могущества и что ему жилось бы гораздо лучше вдали от трона и погони за военной славой, в спокойной безвестности, когда он мог безмятежно совершать свой жизненный путь счастливым отцом, ведя за руку малютку сына.
В своей радости при виде невинного и кроткого личика своего ребенка Наполеон, отогнав печаль, овладевшую им при мысли о громадном расстоянии и грозных событиях, разлучивших его с сыном, захотел, чтобы армия разделила его отеческое удовольствие. С этой целью он приказал выставить портрет на стуле возле своей палатки.
Тогда маршалы, генералы, офицеры, преимущественно из лести, а затем солдаты, дравшиеся под Фридландом, под Риволи, более искренние в своем грубом энтузиазме, настроенные достаточно фанатично, потянулись вереницей мимо портрета Римского короля радостно приветствуя изображение сына своего кумира.
Целый день портрет оставался на виду у солдат.
Обрадованный подарком Марии Луизы Наполеон до самого вечера был весел и оживлен. Он добродушно выслушал рассказ полковника Сабвье, только что прибывшего из Испании, о неудачном южном походе. Привезенные им известия были далеко не радостные. Несогласие между командирами, ошибки Мармона, успехи англичан могли не на шутку расстроить императора. Между тем он не обнаружил ни малейшего недовольства и с серьезным спокойствием выслушал донесение Сабвье о битве при Саламанке. Отпуская полковника, Наполеон сказал, что он исправит на берегах Москвы-реки оплошности, совершенные его полководцами при Арпилахе. Римский король своим изображением умиротворял и смягчал все, делал сносными для отца такие вести, которые при иных обстоятельствах он принял бы со взрывами гнева и с резкими словами по адресу недоброго вестника.
На закате солнца император бросил последний взгляд на позиции русских и, убедившись, что они твердо стоят на своих линиях и не думают на этот раз скрываться от неприятеля, заранее уверенный в победе, потому что сражение не ускользало от него, вошел в палатку для отдыха.
Глубокая тишина воцарилась над необъятной равниной с небольшими возвышенностями, где тени в виде громадных волн перекатывались, двигались, колыхались и исчезали. Бивуачные огни там и сям пронизывали мрак красными точками, словно барки, плывшие в море тумана. Церковное пение русских смолкло. Вакхические песни, гривуазные речи французов не нарушали больше безмолвия отдыхающего лагеря. Моросил мелкий холодный дождик. Часовые на аванпостах, закутавшись в шинели, прижимались спиной к чахлым стволам деревьев. Дыхание трехсот тысяч спящих воинов тихо поднималось от земли. Это затишье, это спокойствие служили прелюдией к дикой сумятице и зловещему грохоту, которые должны были начаться с рассветом. Ничто не намекало здесь пока на кровавую бойню, на мрачное кладбище, в какое предстояло превратиться от одного солнечного восхода до другого этой безмолвной и тихой равнине, где, подобно усталым пахарям, восстанавливающим силы для мирного труда с наступлением утренней зари, беспечно спали вповалку пехотинцы, кавалеристы, понтонеры, артиллеристы, отдаваясь блаженной неге у громадных костров, бредя во сне красивыми женщинами и обильным провиантом, которые достанутся им в Москве после победы над русскими.
Желая убедиться, что неприятель не двинулся с места, Наполеон предпринял ночью последний обход своего лагеря и тут, застигнутый ледяным, пронизывающим дождем, схватил жестокий насморк, который вызвал у него на другой день лихорадку и затруднил его мозговую деятельность.
В три часа утра, согласно его приказу, войска тихо взялись за оружие. Утренний туман был густ и холоден. Под прикрытием этой завесы принц Евгений двинулся к деревне Бородино, расположенной против большого редута; реку Колошу перешли вброд; Ней и Даву заняли свои позиции; тогда как Фриан с маршалом Лефевром и гвардией располагались в центре, Понятовский пошел вправо, через леса, а канониры, выстроившись с орудиями трех громадных батарей, ожидали только сигнала.
Император поместился у Шевардинского редута. Мюрат прошел мимо него с театральным салютом. Он щеголял в мундире зеленого бархата, расшитом золотыми позументами, в польской конфедератке с перьями и в желтых сафьяновых сапогах с большущими шпорами. Кинув саблю, он размахивал хлыстиком, говоря:
– Довольно и этого, чтобы прогнать казаков!
Этот Мюрат, вульгарный, грубый, чересчур пестрый, смахивавший скорее на паяца, чем на воина, сделался, однако, героем настоящей битвы гигантов, которая зовется у русских Бородинским сражением, а у французов – боем на Москве-реке.
Мюрат четыре раза кидал грозные массы кавалерии, вместе с кирасирами Латура-Мобура, карабинерами генерала Дефранка, на каре русской пехоты. Он был всем, он поспевал везде. Мюрат заменил Даву, первого из полководцев Наполеона, заболевшего в начале опасной битвы. Он находился возле Нея, храбреца из храбрецов, в самом разгаре сражения. Он перешел через лощину, защищаемую русской гвардией, взял легендарный Шевардинский редут, занял позицию у села Семеновского.
Мюрат находился во главе первых солдат в мире, дивизии Фриана, когда этот знаменитый полководец был унесен на перевязочный пункт, где его раненый сын был уже в руках хирургов. Великолепная рать осталась без предводителя. Великий комендант тотчас подоспел туда: начальник главного штаба Солидэ только что принял на себя командование, но поспешил уступить его зятю императора. Пуля пролетела между ними как раз в ту минуту, когда они пожимали друг другу руки в знак передачи командования.
– Однако тут скверно! – с улыбкой заметил Мюрат. – Мне чуть-чуть не рассекли хлыст! Ну, ладно, мы недолго останемся в этом гадком месте; русские скоро очистят нам дорогу! – И он крикнул своим звучным голосом, обернувшись к солдатам, которые отбивали в ту минуту атаку русских кирасир: – Стройтесь в два каре! Солдаты Фриана, вспомните, что вы – герои!
– Да здравствует король Мюрат! – подхватили солдаты Фриана и, маневрируя, как на учебном плацу, выстроились в два каре, сосредоточенный огонь которых смел и обратил в кровавые, беспорядочные груды великолепных русских кирасир, благодаря чему перед французами стало просторно, и скверное место сделалось сносным.
Это сражение было ужасно. Ней и Мюрат, подобно героям древности, оказывались непобедимыми и неуязвимыми. Кровопролитная резня превзошла все виденное раньше на полях битв. Ни в древние века, ни при новейших войнах, несмотря на свирепость индивидуального боя, когда сражались холодным оружием, и на разрушительную силу артиллерии и скорострельных ружей в современных битвах, напряженность кровопролития не достигала такого ужаса. Французов было убито тридцать тысяч, русских легло на поле брани шестьдесят тысяч. Сорок семь генералов и тридцать восемь полковников выбыло из строя во французской армии. Возле этих 90 тысяч трупов бродило со зловещим ржанием двадцать тысяч раненых лошадей посреди пустых зарядных ящиков.
