Джон Бэнвилл - Кеплер
Кордула затрясла головой. Такая строгая девчушка!
— Он мертвый, — сказала твердо. — У него мушка сидит во рту.
В конце июня однажды ночью крестьянские полки сломали стену и успели подпалить часть улиц прежде, чем их отогнали. Печатня Планка была разгромлена, погибли все готовые листы «Таблиц». Кеплер решил, что пора спасаться. В октябре, когда осада уж давно была снята, крестьянские полки разбиты, он сложил все, что имел, и отправился в Ульм, отверженный, без гроша в кармане — чтоб больше не вернуться.
В Ульме сначала был он почти счастлив. Оставя Сюзанну с детьми в Регенсбурге, один, как прежде, после стольких лет, он чувствовал, что время волшебно скользнуло вспять, и вот он снова в Граце, в Тюбингене даже, и жизнь, собственно, еще не начиналась, и будущему нет конца. Местный лекарь Грегор Хорст, знакомый ему по Праге, сдал ему домишко на Рабен-Аллее. Нашелся и печатник, некто Йонас Заур. Жадно взялись за работу. Он все еще воображал, будто «Таблицы» ему принесут состояние. Все дни он проводил в печатне. В субботу они с Грегором Хорстом тихо напивались и рассуждали об астрономии и о политике чуть не до рассвета.
Но он не мог долго оставаться в состоянии покоя. Старая мука поднималась в сердце. Заур, печатник, оправдывал свою фамилию,[54] случались ссоры. И снова он обратил свои надежды к Тюбингену, к Михаэлю Мэстлину; не может ли Группенбах, печатавший Mysterium, закончить для него «Таблицы»? Написал Мэстлину и, не получив ответа, пешком отправился в Тюбинген. Но был февраль, и скверная погода, и, пробредя два дня, он застрял на репном поле, измученный, в отчаянии, но все-таки способный оценить, к какой забавной картинке свелась вся жизнь: у дорожной развилки топчется усталый, маленький, промокший человечек. Он повернул обратно. В Эсслингене городской совет снабдил его лошаденкой, разжившись ею в местном доме инвалидов. Кляча бодро дотрусила до Ульма, и там под ним издохла. И снова позабавила его усмешка рока, как представил со стороны: на запаленном одре он победно входит в город, где ни одна душа его не ждет. Он помирился с Йонасом Зауром и наконец-то, через двадцать лет, «Таблицы» были завершены печатанием.
Двое родичей Тихо Браге однажды посетили его в домике на Рабен-Аллее, Хольгер Розенкранц, сын государственного мужа, и норвежец Аксель Гильденштерн. Оба направлялись в Англию. Кеплер призадумался. Уоттон, посол короля Якова в Праге, советовал ему непременно побывать в Англии. Розенкранц и Гильденштерн с радостью взяли бы его с собой. Но что-то его удерживало. Как бросить отечество, пусть и в пылу войны? И ничего не оставалось, кроме как воротиться в Прагу. Как-никак можно было наконец представить императору «Таблицы». Он не слишком обольщался. Его время миновало. Даже и Рудольф тяготился под конец своим математиком. Но что-то надо было делать, куда-то надо было деться, и он ступил на барку, плывшую в столицу, где, неведомо для них обоих, поджидал его Валленштейн.
* * *И вот теперь, пропекая свои озноби у камина Хиллебранда Биллига, он хмуро думал о своей жизни в Сагане. По крайней мере, там было у него прибежище, там он ненадолго затих, питая неугомонность сердца, пусть косвенно, делами нового патрона. Мир Валленштейна был — вечный шум, события, непрестанное движенье под грохот дальних канонад, под цоканье ночных копыт: верно, и за ним тоже гнался неумолимый демон. Кеплеру так и не удалось понять этого человека, который формой и объемом столь ловко был прилажен к выделенному для него пространству. И значит, был зазор? Какая же пустота зияла в нем, внутри, раз упрямый демон там искал приюта?
Биллиг за кухонным столом прилежно проверял счета, лизал карандаш, вздыхал. Фрау Биллиг сидела рядом, штопала детские чулочки. Как будто их сам Дюрер создал. Сквозняк подергивал свечное пламя. Свистел ветер, шелестел дождь, глухо доносился из кабака гогот субботней пьянки, потрескивал огонь в камине, всхрапывал старый пес, но за всем за этим царило глубокое молчание — молчание самой земли, быть может. О Господи Иисусе, зачем же я оставил свой кров, ради каких безумств?
Сначала он остерегался Валленштейна. Боялся, что его вздумали купить, как игрушку, — страсть генерала к звездочетству слишком была известна. А он уж стар стал — снова ввязываться в игру, забавляться тайнами, разгадками, снова притворяться. Месяцами он не говорил ни да ни нет, присматривался к условиям, какие предлагал ему Валленштейн, желал бы знать, что потребуется от него взамен. Беседа, улыбался Валленштейн, общество ваше, благословение вашей учености. Император, с плохо скрываемой радостью, советовал принять предложение и, воспользовавшись случаем, проворно взвалил на генерала все, что задолжала своему математику корона. Валленштейн не возражал; от его безропотности у Кеплера упало сердце. Вдобавок астроному жаловали ежегодно тысячу флоринов из сундуков Сагана, дом близ генеральского дворца, печатный станок в полное распоряженье, бумаги столько, сколько понадобится для всех тех книг, какие заблагорассудится ему печатать, — и все это без всяких условий и препон. Кеплер позволил себе надеяться. Возможно ль, наконец, возможно ль, бывает ли такое?..
Нет, не бывает. Валленштейн и в самом деле вообразил, что купил ручного астролога. Потом уже, после многих стычек, сошлись на том, что Кеплер будет поставлять наблюдения, а уж другие, более охочие до звездочетства, станут по ним составлять гороскопы и календари. В остальном он волен делать, что захочет. Правда, он не замечал, чтобы императорский долг постепенно таял, ни печатных работ не наблюдал, не видел и бумаги, которую ему сулили. Но могло быть и хуже. У него был кров, время от времени ему кое-что даже и платили в счет жалованья. Он не то чтоб ликовал, но и не приходил в отчаяние. Вспомнилось, как Хитцлер тогда сказал: вы теплы, доктор. Саган был варварское место, люди странны, холодны, говор их невнятен. Изредка бывали отвлеченья. Однажды ездил он в Тюбинген, провел дивный месяц, пьянствуя со старым Мэстлином, теперь глухим и дряхлым, но все равно веселым. А однажды, вдруг, приехала к нему Сюзанна и с недоуменным и веселым взглядом объявила ему, что забеременела.
— О Господи, — сказал он. — Я, стало быть, не так стар, как я думал, а?
— И вовсе ты не стар, мой милый, милый Кеплер.
Он ее поцеловал, и они смеялись, а потом притихли на минутку и смущенно, растерянно почти, задумались. Какой же это был счастливый день, быть может, лучший из всех дней этого веселого, уважительного, неравного, прекрасного союза.
Валленштейн к нему утратил интерес, даже и к его беседам. Во дворец звали все реже, потом и вовсе перестали, и его патрон сделался теперь гордым, редкостным виденьем, мелькавшим то в конце аллеи, то в блеске вечера на пологом склоне, труся среди своих пажей стылой, мерно подрагивающей фигурой, подобно тем статуям святых, которые народ торжественно проносит в праздничной процессии. А потом, будто вдруг у земного божества проснулась память, рабочие однажды прикатили к его дверям тележку и вывалили что-то металлическое, большое. То был печатный станок.
Теперь он снова мог работать. На календарях и мореходных картах можно заработать деньги. Но он хворал в ту зиму, разладились кишки, ужасно мучили почечные камни и подагра. Тяжко пригнетали годы. Нужен был помощник. В книжице, которую прислали ему из Страсбурга, увидел он посвящение себе и письмо от автора, Якоба Барча, предлагающего скромные свои услуги императорскому астроному. Кеплер был польщен, ответил приглашением доброго последователя в Саган. Барч оказался сомнительным подарком. Молодой, живой, он утомлял Кеплера своим невыносимым рвением. Но Кеплер к нему привязался и с меньшими опасениями смотрел бы на предстоящее родство, не будь Сюзанна, дочь его и невеста Барча, вся в Мюллерову породу.
Молодой человек добровольно взвалил на себя ярмо гороскопов, и Кеплер мог теперь вернуться к давно взлелеянному плану, к мечте о полете на Луну. Большую часть последнего года в Сагане взял у него Somnium. Ни одна из книг не приносила ему такой особенной радости. Будто старинный ток томленья и любви снова вдруг в нем забил. История про мальчика Дуракотуса и его мать Фиолксильду, ведьму, и про странных, грустных жителей Луны, наполняла его весельем, он в душе смеялся над собою, над своей наукой, над глупостью всего и вся.
— Вы у нас переночуете, доктор?
Фрау Биллиг смотрела на него во все глаза, забыв в руке иголку.
— Да-да, разумеется. И благодарствуйте.
Хиллебранд Биллиг поднял отуманенную голову от счетов, засмеялся грустно.
— Не поможете мне с цифрами с этими, я совсем запутался!
— Да-да, буду рад.
Они хотели б знать, что привело меня сюда, ах, ну хотели бы, конечно. Да я и сам хотел бы.
Когда кончил Somnium, опять был срыв; он так и знал. И что это, какой каприз нелепый, какая прихоть побуждает уничтожать работы мысли и кидаться в путь по безумным земным дорогам? В Сагане ему стало вдруг казаться, что его преследуют, гонятся за ним — не призрак, нет, но память, такая яркая, что временами обрастала плотью, обращалась живым созданьем. Как будто куда-то запропастил драгоценную безделку, забыл о ней, и вот теперь терзается утратой. Вспомнилось, как Тихо Браге, босой, стоял на пороге его комнаты, когда дождливый рассвет вставал над Градчанами, — ошеломленное, несчастное лицо, лицо умирающего, который отыскивает жизнь, но слишком поздно, он потерял ее, у него отняла ее работа. Кеплер вздрогнул. Что, если Биллиги видят сейчас на его лице то же выраженье?
