Владислав Бахревский - Сполошный колокол
И Гавриле стало хорошо – и духота мигом забылась, и тяжесть пала с плеч. Вот она, верная жена, все понимает, все знает, любую прихоть стерпит, только люби, не обижай. Ну а коли на нее найдет – не перечь, дай дурости выйти наружу вон, чтоб легко жилось.
Тихонько, мать бы не разбудить, выбрались они из дому. А Пелагея не спала. Все она слышала и радовалась: вон какую умницу сыну присватала! Судьба его ждет – лучше и не думать какая. А Варя не робеет, знает, что всего-то для них одна весна уготовлена и лето – одно, а вот осени быть ли, не быть?
Гаврила и Варя пошли за дом в огород. Сели на бревнышко. И затаились. Тихо было во Пскове. И на всей земле было тихо. И в небе. Прижалась Варя виском к щеке Гаврилы доверчиво. И Гавриле спокойно стало, силу в себе почуял. Положил Варе руку на плечо: никто, мол, и никогда не посмеет тебя, любимая, обидеть.
И подумал о Пскове, и сказал себе: никто и никогда не посмеет, город мой, обидеть тебя. И все люди показались ему детьми родными. А Варя сказала ему вдруг:
– Мальчишечку хочется, сыночка твоего, Гаврилку.
Как пушиночку поднял Гаврила на руки Варю. И сел.
Голова закружилась – захватило дух.
И поклялся в тот миг про себя Гаврила суровой клятвой: стоять Пскову твердыней, покуда государь не послушает голоса людей меньших. Уж коли жить, так всем, коли хлеб жевать, так чтоб у каждого кус был. Уж коли суд, так суд по вине, а не по деньгам.
Дождик пошел. Капли падали редкие, большие. Не хотелось прятаться от такого доброго дождя, и они не ушли и мокли себе счастливо. И казалось им, что на дожде этом пошел расти их будущий сынок.
Не ушел от дождя в шалаш и Донат. Сидел он возле костра. Слушал, как шипят на углях капли, и думал о славе. В первый раз страшно ему стало. Вон какой теперь он большой человек, над сотниками воевода – не то что над пятью десятками. Но ведь Псков не Москва. Придет замирение, и снова станешь никем, да чего там – кабы голову напрочь не срубили. С Афанасием Лаврентьевичем свидеться бы. Сделать для него дело, как Пани просит, чтоб и ему польза, и Пскову бы не во вред. Спешить надо! Коли плохо пойдут у псковичей дела, таких охотников у думного дворянина будет на выбор. Скорее к Пани.
Дождик шел сильней и сильней, и Донат успокаивался. А думал зло: «Запутали совсем. Каждый на свою сторону тянет, а жизнь – она такая: кто кого? Ну да лучше я их, чем они меня».
В ту ночь у Пани был гость. Служанке было приказано не запирать дверь, и в полночь дверь отворилась. В доме темно, ни звука. Гость спросил:
– Где мой голубь?
Ему ответили сверху:
– Голубь летит к другу.
На верхней площадке лестницы зажгли лампаду. Лампада была на цепочке, ее опустили вниз. Она замерла возле лица пришедшего из ночи. Это был Ульян Фадеев.
Пани сошла к нему:
– От Афанасия Лаврентьевича. – Подала стрельцу две грамотки: – Эта для Мошницына, а эту передай в руки Гавриле Демидову. Сам передай.
– Если я передам письмо Гавриле, то мне надо в тот же миг бежать из города. Иначе меня казнят.
– Ну а если Гаврила Демидов согласится с тем, что ему писано?
– А если не согласится? Чего от старосты хотят? Чтобы он открыл ворота? Гаврила верен Пскову по гроб.
– Твое дело передать письмо, а там поступай как знаешь.
Ульян поклонился Пани и ушел, осторожно затворив за собою дверь.
Гаврила идет по городу
Утром Варя сказала Гавриле шепотом:
– А ведь, кажись, и вправду у нас будет дите.
Екнуло у Гаврилы сердце, глаза слезами застлало. Смахнуть слезы стыдно, гоже ли мужику плакать, а не смахнуть – не видать ничего.
Проглотил Гаврила кружку кваса – и вон из-за стола. Варя испугалась:
– Куда же ты?
А он обнял ее, поцеловал – и на порог, с порога и ответил:
– Для сыночка нашего пойду потружусь, Варюша! – И убежал.
Правду мать говорила: холостой парень того не разумеет, чего знает отец семейства. Будто кто Гавриле глаза подменил. Идет, на детишек поглядывает: все хороши; и вдруг куча мусора, а в мусоре человек пять мал мала копошатся, чего-то выбирают и едят. Горло горечью забило. Увидел Гаврила оборванных, бледненьких, как рассвет зимний, серых, как сумерки. Вспомнилось Гавриле, как, придя во Всегороднюю избу, Ульян Фадеев – душа человек – требовал забрать у дворян всю одежду лишнюю, все деньги и все продовольствие, а все забранное бедным отдать.
После той речи полюбили во Пскове простые люди Ульяна. Только тогда ни Гаврила, ни Томила Слепой, ни тем боле степенный Максим Яга не поддержали Ульяна. Дворян да богатых посадских людей в городе было много. Тронешь их – огромную силу против себя направишь. Не решился Гаврила на ссору с дворянством. Но нужно, нужно помочь бедным людям.
Едва подумал об этом, выкатился из-за угла, из переулочка, чернец – и к Гавриле. Как только успел заметить! Из-под рясы, целя в живот, вытащил длинный, тонкого лезвия нож. Чернец-то, сволочь, глазами в глаза, чтоб отвести взгляд старосте, а Гаврила увидал-таки подколодную змею. Рукой за лезвие схватил. Разрезая ладонь, выдернул у монаха нож. Другою рукой татя за шиворот, да рванулся кормленый пес бешено. Остались у Гаврилы в левой руке – изрезанной – нож, в правой – широкая полоса черной рясы. Этой рясой перемотал Гаврила руку. Сунул ее за пазуху, чтоб глаза людям не мозолить, чтоб кого ненароком не напугать.
Нож спрятал в сапог. И первый раз в жизни не перекрестил Гаврила лба в благодарность Всевышнему за избавление.
Быстро шел он по городу. Посмотрел, как раздают людям хлеб на неделю. Спросил, есть ли недовольные. Ответили благодарностью. Никогда, мол, еще так о людях меньших в городе не помнили, как теперь.
Прошелся Гаврила по стене. Посты проверил. Все было в порядке. У Мирона Емельянова пушку осмотрел. Как самовар чищена, глядись, коль хорош собой. Похвалил Мирона Гаврила, а тот рад, схватил тут же бархата кусок и давай ядра тереть. Гаврила его не остановил. О Мироне пушкари говорили с уважением: дурак дураком, а работящ и меток на диво, никого во Пскове метче его не сыщешь.
Со стены было видно, как возле Снетной горы на реке Великой шла работа: Хованский наводил мост. Между Любятинским и Снетогорским монастырями вместо одного, подожженного Донатом, острожка стояло теперь два. Еще один острожек Хованский поставил под самым Псковом, напротив Власьевских ворот.
Пора!
Ждать – себе вредить. Нужно расправиться с полком Хованского. Хованский засылает во Псков соглядатаев, дворяне шушукаются. А сегодня вон оно! – из Троицкого дома, от самого архиепископа, весточка. Ноет рука, нож в сапоге ноге мешает. Почтовые голуби летают над городом. Спроста ли? Вон опять идет. Высоко.
Гаврила, следя за почтарем глазами, подозвал Мирона:
– Из пищали стрелять умеешь?
– Умею.
– А из лука?
– Умею.
– Голубя видишь?
– А как же!
– Вот как еще полетит, сбей мне почтаря.
– Из лука или из пищали?
– Чем придется.
– Собью, – сказал Мирон твердо. – Стрелой возьму.
Во всегородней избе
Ах, как Гавриле недоставало Томилы Слепого! Староста собирался принять очень важное решение, а посоветоваться было не с кем. Михаил Мошницын, второй староста, только место занимал во Всегородней избе. Ни в какие дела он не вмешивался. Ничего не решал. Мол, выбрали меня, вот я и сижу. Только за все тутошние дела я не ответчик! Гаврила, глядя на молчаливых попов и дворян, прежде чем говорить, похрустел пальцами – волновался.
– Все, кто не помогает городу, – сказал наконец Гаврила, держа пылающую руку на груди, – все, кто не помогает нам стоять против князя Хованского, стоят за князя. Максим Яга, готовы ли стрельцы и ополчение выйти за город на решительный бой?
– Мы готовы! – сказал Максим Яга, тяжело поднимаясь с места.
– Хоть сегодня в бой! – крикнул Прокофий Коза.
– Сегодня не к чему идти, – возразил Максим. – Нужно обождать Доната с отрядом. У него три сотни конницы. Большая сила.
– Хованский строит мост. Хованский строит острожки под самыми стенами города, а мы чего-то ждем, – сказал с укором Гаврила стрелецким начальникам. – Хватит ждать!
– Верно, хватит, – поддержал Гаврилу поп Яков.
Поднялся Ульян Фадеев:
– Позволь мне, Гаврила, нынче сделать вылазку и разорить острожек против Власьевских ворот. Он нам помешает, когда всем городом пойдем на Хованского.
– Ты пойдешь и спалишь острожек, – сказал Ульяну Гаврила, – но не тотчас. Теперь мы должны решить большое дело.
– Не томи, – засмеялся Ульян. – Ты сегодня руку за пазухой держишь, на кого?
Гаврила побледнел, вытащил свою окровавленную, куском рясы замотанную руку.
– Видите? – Вытащил нож из-за голенища. – Этим ножом, в этой вот рясе, – Гаврила покрутил раненой рукой, – неизвестный мне человек нынче утром хотел убить меня.
Прошка Коза очутился рядом со старостой.
