Борис Изюмский - Дальние снега
Нина огорченно отложила зеркало и начала писать отцу длинное нежное письмо. Запечатав его и затушив свечу, нырнула под пахнущую горным снегом прохладную простыню и, глядя широко открытыми глазами в темноту за окном, стала думать о своем Поэте.
Как-то Надежда Афанасьевна сказала Ахвердовой:
— У Александра Сергеевича, видно, нелегкий характер…
Она имела в виду быструю смену настроений Александра, неожиданность слов и поступков, полосы мрачности и буйного веселья.
Он до тех пор поддразнивал обожателя Нины — Сережу Ермолова, пока дело чуть не обернулось дуэлью; мог после ребячьей веселости вдруг чинно и важно извиняться: «Примите в уважение…», «Удоволил ли я ваше терпение?..»
Но разве был бы он Поэтом без этой смены настроений, без истонченных нервов и повышенной чувствительности, без вечных импровизаций?
А у какого истинного Поэта легкий характер? Пресный и размеренный? Да ей и не нужен такой… Она знает: женой Поэта быть нелегко, и — никогда-никогда! — не пожалеет о своем выборе.
Свадьба
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.
А. Пушкин.18 июля, на рассвете, Грибоедов с небольшим конвоем отправился на розыски командующего.
Война с турками в эти дни вступала в решительную полосу, и в такой обстановке настичь Паскевича оказалось непросто, тем более что в действующей армии свирепствовала чума, и ее то и дело надо было обходить стороной.
Скоро Грибоедову стало известно, что Паскевич движется под Ахалкалаки, и это определило его собственный путь.
После небольшой перестрелки с турками в горах Грибоедов наткнулся под Гумрами на отряд штабс-капитана Тышкова, убитого в бою; к этому отряду присоединились две изрядно потрепанные роты 7-го карабинерного полка, тоже почти без офицеров, и человек сто из лазарета. Беспорядочным лагерем остановились они на привале, не зная, куда идти далее.
— Кто такие? — приподнимаясь на стременах, строго спросил Грибоедов у розовощекого поручика с рукой на перевязи.
Тот молчал, мрачновато и недоверчиво поглядывая на грузинский чекмень, на штатски поблескивающие очки.
Грибоедов протянул документы статского советника. «Это титло генеральскому равно», — почтительно подумал поручик и, расправив грудь, отчеканил:
— Назначены на усиление главного корпуса, ваше превосходительство!
Грибоедов и бровью не повел, посмотрел так же строго:
— Куда следуете!
— Сами не ведаем! — с отчаянием воскликнул юнец. — Старше меня по званию никого нет.
— Прошу вас собрать офицеров…
Оживившийся поручик козырнул:
— Слушаюсь!
Грибоедов достал карту. На пути к Ахалцыху, а именно его, несомненно, будет брать Паскевич, стояла неприступная крепость Ахалкалаки. Значит, надо в обход идти на нее: там сейчас развернется основной бой.
Грибоедов выставил впереди отряда четырех проводников из татар, с десяток казаков на выносливых лошадях-маштаках, и сам поехал вместе с ними.
Солнце вдруг погрузилось в багровый туман.
Рядом с Александром Сергеевичем, стремя в стремя, ехал ладный молоденький казак Митя Каймаков. Немного вздернутый широкий нос, едва намеченные брови делали его открытое, улыбчивое лицо совсем мальчишеским. Густой золотистый чуб — о такой гребешок сломишь — свисал над светло-синими глазами, глядевшими то мечтательно, то бесшабашно и озорно.
Новобранца Каймакова Грибоедов взял с собой еще из Тифлиса вместе с другими казаками и ни разу не пожалел об этом.
Пошел густой мокрый снег. Отряд Грибоедова двигался теперь по гудящему ущелью.
На вершине Гек-Дага Чалдырского хребта бушевала метель: свирепый ветер прожигал шинели, не было видно стоящего рядом. На обледенелых карнизах над пропастью кони ступали только в лунки, пробитые копытами. Малейший просчет — и всадник мог полететь вниз. Срывались с гор льдины, грохотали обвалы.
Грибоедов приказал на привале не разводить костры, довольствоваться сухарями, размоченными в манерках. Всадники лежали в бурках прямо на снегу, подложив под головы телячьи и тюленьи ранцы, солдаты — в палатках, тесно прижавшись друг к другу.
Несмотря на большую усталость, Грибоедов не сразу уснул: то ему казалось, что кто-то из солдат замерзает, и он вставал, обходил палатки, то беспокоила мысль — не свалился бы кто спросонья в пропасть.
Наконец, пригревшись под буркой, Грибоедов вздремнул. Ему приснился Денис Давыдов. Топорща усы, тот кричал: «Перебежал от опального Алексея Петровича к государеву любимцу Паскевичу!» — «Ложь! — презрительно отвергал Грибоедов. — Ложь и наговор!»
Да, царь называл Паскевича не иначе как «отцом-командиром». Да, Иван Федорович в 28 лет стал генерал-майором. Но по заслугам. А став военачальником, был противником избиения солдат, врагом муштры-акробатства, фрунтомании, казнокрадства. Когда ему поручили расследовать бунт липецких крестьян, он доложил государю, что причина бунта — начальственные злоупотребления.
И надо пытаться через него облегчать участь мучеников Сенатской площади. Какая же тут перебежка?
Разве он незряч, не видит и отвратительные свойства характера Паскевича? Как видел их в Ермолове.
Странно складывались у него тогда отношения с «проконсулом Кавказа» — сфинксом новейшего времени Алексеем Петровичем Ермоловым.
Он привлекал необычностью натуры.
Юным капитаном артиллерии получил Ермолов Георгиевский крест из рук самого Суворова и всегда носил эту награду. В 19 лет был уже подполковником, а при императоре Павле — узником Петропавловской крепости.
После ссылки снова начал с роты конной артиллерии, но испортил карьеру непочтительным ответом инспектору артиллерии графу Аракчееву. Тот высказал недовольство малой упитанностью коней. Ермолов заметил: «К сожалению, ваше сиятельство, участь наша часто зависит от скотов».
Но воинский талант Ермолова взял свое. И вот герой Бородина и Аустерлица, командир гвардии, вошедшей в Париж, приезжает в рогожной кибитке главноуправляющим Грузии, живет в землянке крепости Грозной, разбросав по аулам незаконнорожденных сыновей, которым позже дает в России военное образование.
«От гнева сардара[17] Ермула, — говорили о нем, — горы дрожат».
Знаток французского, итальянского языков, человек блестящего ума, сказавший, что «поэты суть гордость нации», а людскости ему не хватало.
Сначала Грибоедов пытался найти оправдания Ермолову, думал: «Здесь и ребенок хватается за нож».
Но все более отвращался от этой тризвездной особы. Ермолов утопил в крови восстание имеретинских и гурийских крепостных, учинял кровавые репрессалии, называл горцев канальями, ничтожил их. Когда Грибоедов как-то не выдержал и наедине сказал Ермолову: «Вы, Алексей Петрович, совершенный деспот», тот сухо ответил: «Испытай прежде сам власть, а потом осуждай». В другой же раз Ермолов доверительно читал ему записки о походе 1812 года. Он был начальником штаба Барклая-де-Толли. И досталось же в этих записках Барклаю!
Нет, Ермолов, кажется, любил своего «секретаря по иностранной части» и в минуту откровенности сказал одному из приближенных: «Ценю в Грибоедове фанатическую честность и разнообразие познаний». За два часа предупредил он Грибоедова о предстоящем аресте и дал возможность сжечь кое-какие бумаги. Или себя оберегал?
А рядом с душевной высотой — тиранство. В Ермолова просто невозможно было вложить мало-мальски значительную идею — упрям, как камень… Хотел, чтобы окружающие повиновались ему безоглядно и бездумно… Сатрап демократ, сотканный из противоречий.
Вспомнил облик Ермолова: вздыбленные шалашом седые волосы, быстрый взгляд серых глаз… Мудрая и мудреная голова!
Прямолинейность уживалась в нем с иезуитством, самозабвенное служение монарху — с разговорами о том, что он не хочет быть «игралищем происков, подлости и самопроизвола». Даже молитва, составленная Ермоловым для горцев, была двусмысленна. «Боже всесильный, премилосердный, — так начиналась она, — молим тебя… сохрани императора всея Руси в величии и славе… даруй ему премудрость, да судит в правду людям».
Сон одолел Александра Сергеевича уже под утро.
На третьи сутки в перестрелке турки убили под Грибоедовым борзого жеребца. Он пересел на карабахского, но и тот вскоре был убит. Вражеская пуля пробила Грибоедову полу шинели, осколок гранита царапнул висок, лишь содрав кожу.
…На узкой площадке у края пропасти на раненого молоденького поручика напал турецкий офицер. Он взмахнул ятаганом, но поручик увернулся и, нанеся турку удар шпагой, сбросил того в пропасть. При этом и сам поручик не смог удержать равновесия и повалился в пропасть, но, падая, зацепился, к счастью, карманом шинели за сук дерева на выступе скалы.
