Владимир Волкович - Хмель-злодей
Темна августовская ночь, лишь звёзды падают, прочерчивая огненные следы на сине-чёрном куполе неба. Душно, только лёгкое дуновение ветерка приносит запахи зрелых плодов и увядшей травы. Тихо. Стрекотание кузнечиков, исполняющих свою вечную песню, вдруг прерывается визгливым лаем голодной, одичавшей собаки, учуявшей человека в непроглядной темноте.
В такую ночь разбойник и тать выходят с кистенём на дорогу, поджидая припозднившегося путника, да ведьмы в такую ночь водят хороводы, и нечистая сила вершит свои подлые дела.
Две тени с наброшенными на головы островерхими капюшонами, скрывающими лица, приблизились к окраине польского лагеря. Часовой устало зевнул, протёр глаза и напряжённо вгляделся в ночную мглу. Никого, лишь конь заржал и громко захрустел овсом в торбе.
Луна вдруг вышла из-за туч, своим краешком высветив женскую фигуру в длинном плаще, скользнувшую в заросли терновника.
— Это тебе от Вершителя, — почти неслышным шёпотом произнёс неизвестный на ухо женщине, передавая ей небольшой полотняный мешочек, — дело надо сделать завтра поутру.
Женщина, молча, взяла мешочек и сразу спрятала его в складках одежды. Потом так же, не говоря ни слова, повернулась и исчезла в большом доме. Ночные пришельцы растворились в темноте.
И ничего не нарушило более тишину одной из последних тёплых летних ночей.
Утром после завтрака к Давиду прибежал вестовой Вишневецкого:
— Князь тебя вызывает.
— А что случилось?
— Плохо ему стало.
— Может, съел чего?
— Да огурцов поел, мёдом запил и всё.
Иеремия лежал на просторном топчане, лицо его было бледно-землистого оттенка. Около него стоял лекарь, в комнате толпились ещё какие-то люди.
— Прикажи всем выйти, — слабым голосом произнёс князь.
Давид махнул рукой людям, показывая, что им надо покинуть помещение.
— И ты… — бросил князь лекарю, потом повернул голову к Давиду: — Подойди ближе.
Давид опустился на колени перед изголовьем.
Князь помолчал некоторое время, собираясь с силами, и заговорил:
— Чего я боялся, то и случилось.
— Вы ещё поправитесь.
— Нет, я знаю, как это бывает: моего отца в шестнадцатом году православный монах отравил, во время причастия. Мне четыре года тогда было. Я и не помню его, — князь перевёл дух, сглотнул слюну…, — ты здесь единственный, кому я доверяю, исполни то, что я попрошу. Передай княгине, чтобы она через год после моей смерти замуж вышла, молода ещё и красива, желающих много найдётся. Передай, что я любил её…, — князь закашлялся, — твоя жена сейчас с нею находится?
— Да, с нею, — Давид кивнул.
— И ещё: все мои земли разорены, замки разрушены, люди вырезаны. У меня не осталось средств даже на содержание войска. Думал, что сейчас уже возверну то, что было, как усмирим бунтарей, да не привелось. Пусть княгиня финансами займётся, она умная женщина, да сыну даст образование. Эх, не в меня он пошёл, слаб характером…, — Иеремия напрягся, борясь с провалами памяти, — перед тем, как казаки Лубны разорили, спрятал я драгоценности в подземелье, что монахи — бенедиктинцы вырыли. Там огромные ценности: скульптуры, картины, золото, камни…, монахов всех убили казаки. Тебе скажу, как проникнуть туда… больше никто не знает.
Князь пошарил нетвёрдой рукой по топчану, извлёк холщовую тряпку, в которую был завёрнут лист мятой бумаги.
— Вот, возьми, здесь всё написано.
— Вы ещё встанете и сами туда попадёте.
— Не жилец я, не для того они меня ядом… чтоб я выжил.
Князь дёрнулся, собрал последние силы, потом с трудом произнёс:
— Об одном жалею, что не в бою умираю… не в седле…
Тело его вытянулось, изо рта показалась жёлтая пена, глаза закатились.
— Лекарь, где этот лекарь? — Давид кричал так, как бывало с ним только в атаке, — лекарь… убью!
Вбежал перепуганный лекарь, склонился над князем, потом выпрямился и, жалобно посмотрев на Давида, развёл руками.
Русскому воеводе князю Иеремии Вишневецкому исполнилось в тот год тридцать девять лет.
Войско волновалось, меж солдат ходили упорные слухи, что князя Вишневецкого, их любимого военачальника, отравили свои же соперники из высокопоставленных магнатов. Назревал бунт и, чтобы не допустить его, Коронный гетман Потоцкий решил назначить комиссию для вскрытия тела и определения причины смерти. В комиссию включили опытных лекарей и уважаемых солдат из низов. Комиссия не нашла следов отравления.
Когда Давид, оставшись наедине с главой комиссии, потребовал подробностей, тот откровенно заявил:
— Возможно, это было отравление, но существуют яды, которые мы не способны обнаружить.
Только через триста лет открыли, что князь был отравлен мышьяком, который тогда не определяли.
Тело Иеремии Вишневецкого было привезено в Сокаль, а через два года супруга князя Гризельда Констанция Замойская перевезла тело мужа в аббатство Святого Креста, где оставила на сохранение до организации похорон, соответствующих его статусу.
Однако похороны эти не состоялись никогда.
Не сразу обратил внимание Давид на отсутствие Мрии, никто не видел её с тех самых пор, как умер князь. Нехорошие подозрения появились у него, и некому было их развеять. Лишь через несколько дней нашли тело Мрии в недалёком лесочке. У неё было перерезано горло.
Гризельда Замойская так и не вышла замуж, оставшись верной своему великому супругу, несмотря на то, что в год смерти мужа ей исполнилось всего двадцать восемь лет, и была она очень красива. Гризельда пережила Иеремию на двадцать один год.
Потоцкий, хотя и соединился с Радзивиллом, гетманом литовским, очень медленно продвигался вперёд. Войско его было измотано голодом, многодневными переходами, мелкими стычками с казаками и селянами. Боевой дух войска после смерти князя Вишневецкого, бывшего душою его, заметно упал. Подойдя к Белой Церкви, Потоцкий стал лагерем вблизи неё и думал лишь о том, как бы выгоднее заключить мир с казаками.
О том же думал и Хмельницкий. Несмотря на желание всего войска биться с ляхами, им овладела необыкновенная трусость.
Пан Мясковский доносил королю: «положение наше под Белой Церковью было самое отчаянное, войска мало, в запасах недостаток, но Хмельницкий позорно уступил нам».
Богдан написал письмо Потоцкому, в котором убеждал его не проливать далее христианской крови и установить прочный мир с казаками. Потоцкий только того и ждал. Вскоре с той и другой стороны были назначены комиссары для переговоров, и двадцать восьмого сентября состоялось подписание договора о мире, получившего название «Белоцерковского».
По этому договору число реестровых казаков уменьшалось до двадцати тысяч. Польские паны сами или через урядников по-прежнему будут владеть своими имениями на Украине. Религия православная, а также соборы и монастыри останутся в прежних правах, как было до восстания. Евреи, тоже, как и прежде, будут обывателями в имениях короля и шляхты. Гетман запорожского войска не должен иметь никаких сношений с иностранными государствами и во всём должен подчиняться коронному гетману.
Словом, народ возвращался к тому положению, в котором он находился до начала восстания Хмельницкого.
«Южная Русь вновь теперь должна страдать, как страдала ранее, изнеможенная, ограбленная и разорённая Хмельницким, усеянная могилами и пожарищами».[19]
А что же делал теперь сам Богдан?
Хмельницкий был глух к страданиям тех холопов, которых поднимал на войну, молча, слушал их жалобы и растущий ропот. Сам же жил в довольстве и роскоши. Не доверяя казакам, окружил себя наёмной дружиной татар и вновь старался свести дружбу с поляками. По смерти Потоцкого Хмельницкий «в память правил тризну казнями казаков, возмутившихся на ляхов, и пировал с ляхами, будто с друзьями сердца своего».[20]
Глава 6. Под чью руку выгоднее
Положение Хмельницкого на Украине становилось всё опаснее, и никакими жестокими мерами он не мог прекратить ропот и выступления недовольных.
Шаткий Белоцерковский мир только усиливал противостояние. «Против ляхов и против Хмельницкого» — так думали и действовали многие казаки и селяне.
«Так-то ты, гетман, ищешь покоя у ляхов, а нас снова хочешь выдать им на мучение, но прежде, чем это будет, ты сам положишь голову, и погибнешь вместе с ляхами! — вопил народ».[21]
Корсуньский полковник Мозыра собрал несколько тысяч человек и начал борьбу с поляками. Гетман Калиновский выслал против него два отряда жолнеров, но Мозыра разбил их.
Весть об этом вскоре достигла польского короля, и он потребовал от Хмельницкого наказать виновных. Богдан, чтобы показать своё усердие и покорность, приказал казнить Мозыру.
