Сергей Львов - Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле
За время заключения Кампанелла истомился по серьезной работе. Он не только готовился к лекциям, но восстановил по памяти трактат «Великий итог того, что думал о природе вещей раб божий Кампанелла», продолжил и завершил эту работу. Начал новое сочинение — «Космографию».
Думая о строении Вселенной, он не переставал размышлять о том, что творится на земле. Все, что он видел каждый день, наталкивало его на такие мысли. В Неаполе полно нищих. Что разорило их, заставило бросить землю и жить попрошайничеством? Почему нет для них работы, которая могла бы прокормить их и их детей? Почему богатые окружают себя толпами прихлебателей и прислужников, которые не делают ничего полезного, не сеют, не жнут, не занимаются никаким ремеслом, но сыты, одеты, обуты? Почему народ развращается в кабале, нищете, низкопоклонстве? Кто кормит, поит, одевает богачей и их приспешников? Почему в небрежении общественные повинности и полезные обязанности? Почему те, кто обрабатывает поля и занимается ремеслами, истощаются и погибают от непосильной и непрерывной работы? Почему люди трудятся с отвращением?
Раньше для него не звучали так остро строки Вергилия: Quid non mortalia pectora cogis, auri sacra fames!
— «К чему не склоняешь ты смертные души, к злату проклятая страсть!» Вот, верно, корень зла. И еще — людское себялюбие.
Прекрасен залив, на берегу которого раскинулся Неаполь. В городе много богатых дворцов. О былом его могуществе говорит величественная Триумфальная арка, хотя уже мало кто помнит, кем и в честь кого она воздвигнута. Дорогие кареты проезжают по его улицам, нарядные кавалеры и дамы шествуют по ним. Но по-прежнему страшны, темны и зловонны многие его улицы, населенные сбродом, воняющие гнилой рыбой и нечистотами, по-прежнему грязны и оборванны дети.
Монашеское одеяние лишь отчасти делало безопасным посещение трущоб. Кампанелла пренебрегал опасностью. Он стремился понять, что довело их обитателей до такого жалкого положения, есть ли среди них люди, желающие изменить свою жизнь. Наблюдения его были невеселы. Народ молча покорствовал и раболепствовал. После печальных странствий по городу отрадой становились встречи с Колантонио Стильолой. Тот после освобождения покинул Рим и перебрался в Неаполь. Они не могли забыть, что познакомились в Замке Святого Ангела, чувствуя, что связаны неким братством на всю жизнь. Кампанелла прочитал Стильоле свои стихи, посвященные страдальцу Франческо Пуччи. Говорили они о Джордано Бруно, по-прежнему остававшемся в заточении. Страшно подумать: один из самых светлых умов Италии, человек, который мог бы составить ее славу, вот уже сколько лет в тюрьме, его мучают и терзают, помочь ему невозможно. Мир устроен несправедливо. Стильола — математик и астроном. Ему бы заниматься своими исследованиями, читать лекции, писать книги. Ему есть что сказать людям. Но трудов своих он напечатать не может. В них углядят ересь. И лекции ему читать никто не дает. Клеймо еретика осталось на нем, и носить ему эту отметину до самой смерти.
Кампанеллу и Стильолу занимала астрология. Как многим ученым того времени, она представлялась им серьезной наукой. Они знали, что мудрый Пико делла Мирандола высмеял астрологию. И это омрачало их. Но они знали в другое — знаменитый Кардано, математик, так верил в астрологию, что покончил с собой тогда, когда должен был умереть согласно гороскопу, составленному им для себя.
Занятия астрологией прошли через всю жизнь Кампанеллы. Он верил, подобно многим большим умам, что если все во Вселенной находится во взаимосвязи, все пронизано некими общими силами, значит, подобно тому, как луна оказывает влияние на приливы и отливы, так движение всех небесных светил может влиять на земные события и людские судьбы.
Близилось начало нового, семнадцатого, столетия. Кампанелле и Стильоле казалось: небесные знамения предвещают великие перемены на рубеже веков. Неудивительно. С этим рубежом издавна связано представление о неизбежных грозных событиях: на землю обрушится божий гнев! Но вслед за ним наступит тысячелетнее царство добра и справедливости.
Кампанеллой овладело страшное нетерпение. Может ли тот, кто жаждет перемен, довольствоваться ожиданием? Разве не должен он их приблизить? Мало ли кругом людей, недовольных несправедливостью, тяготящихся испанским владычеством, всесилием иезуитов и инквизиции, неправыми судьями, всем неустройством жизни! Надо найти их, объединить, направить их недовольство на единую благородную цель.
Кампанелла не успел превратить эти мысли в дело. Его предупредили — на него снова обратила внимание инквизиция, на сей раз неаполитанская. Кто донес на него? Некий мудрец сказал: «Если меня обвинят в том, что я украл городские ворота, я не стану опровергать обвинения, а спасусь бегством».
Кампанелла спешно покинул Неаполь.
Глава XXXIII
Родная деревушка, милое его сердцу Стиньяно, жила по-прежнему. Здесь жизнь зависела от того, когда созреет виноград, когда наступит пора убирать маслины, какой выдалась погода, не напала ли болезнь на лозу. Родительский дом обветшал, родители постарели. Кампанелла чувствовал себя виноватым перед семьей. Думая о благе всего мира, что сделал он для счастья близких? Ничего! А им так мало надо! Но и этой малости нет у него. Богатства он не приобрел. Слава его опасна, и само его появление в отчем доме грозит этому дому бедой. Книги его запрещены. Будущее его полно превратностей. Он не может ни нового жилья родителям построить, ни отцу его работу облегчить, ни матери подарка сделать. А всего больнее чувствовать: родителям, особенно отцу, трудно с ним говорить. Он называет его то привычным с детства именем — Джованни, то данным ему при посвящении в монахи — Томмазо. Сын неузнаваемо изменился. Да и как иначе, где только не побывал. Даже в самом Риме! Сын — человек ученый. Как говорить с таким? Ученый-то ученый, но ни славы, ни богатства не нажил. О своих злоключениях Кампанелла отцу рассказывать не стал. Неизвестно, что будет, узнай отец, что Томмазо сослан на родину по приговору Святой Службы. Страх перед инквизицией велик. Да и не только страх, слепая вера: невиноватого она преследовать не станет. Даже родному отцу довериться опасно. Сколько людей схвачено инквизицией по доносам или оговорам родных. Последние наступили времена: сын доносит на отца, отец — на сына, брат — на брата!
Кампанелла, задумавшись, шел по каменистой тропинке к ручью. Ему повстречалась старая, согнутая годами и работой женщина в черном — таких много в Стиньяно.
— Благословите, отец святой! — почтительно сказала она. Кампанелла вгляделся в нее. Жалость пронзила его. По огромным карим глазам, по рыжим нитям в седых волосах узнал соседку. Когда был мальчиком, она, молодая, красивая, рыжеволосая, высокогрудая, встретив его, смеялась хмельным смехом — видела, мальчик волнуется. Долго снилась ему потом в монастырской келье. От прежней красавицы остались только глаза да ловкое движение, каким она сняла с плеча корзину с бельем, — шла от ручья. Там он увидел ее когда-то в высоко подоткнутой легкой юбке, в белой рубахе, облегавшей грудь. Он уже сам давно не мальчик, но она! За эти годы он дважды прошел и проехал чуть не всю Италию. Сколько городов, сколько людей повидал! А она никуда не выбиралась из родной деревни. И весь ее путь каждый день — из дома к ручью, из дома на огород, из дома на виноградник, из дома в церковь и, может быть, раз-другой за год — в Стило. Каждый год рожала детей, нянчила их, хоронила, недоедала, недосыпала. Что толку во всей его философии и поэзии, если он не знает, как помочь этой женщине?
Глава XXXIV
Стояли жаркие дни. Над каменистыми дорогами дрожал нагретый воздух. Земля на полях высохла и потрескалась. Душными были ночи. Иногда через горы переваливали облака. Люди глядели на них с надеждой. Но облака таяли, не уронив на землю ни капли влаги. Люди молили святых о дожде, но дождя все не было и, тогда они бранили тех, к кому возносили молитвы. Томительны дни и тягостны ночи. Кампанелла перебрался в Стило. Отец простился с ним не то с облегчением, не то с обидой. Мать, измученная тяжкой работой и заботами, словно и не заметила, что сын снова покидает дом.
Жизнь в Стило тоже нерадостна. Все жалуются: урожаи с каждым годом хуже, налоги больше. Школа обветшала и грозила рухнуть. Церковь не показалась Кампанелле такой величественной, как в детстве. Еще более запущенным и потому еще более прекрасным стал сад вокруг нее. Одичавшие кусты роз цвели благоухающими мелкими цветами. По низкой каменной ограде пробегали юркие ящерицы. Если схватить ящерицу, она спасется, оставив в руках преследователя хвост. Кампанелла невесело улыбнулся — он и сам, вырвавшийся из хватки инквизиции, похож на такую ящерицу. В старом саду, где много тени, хорошо думалось. А Кампанелле было о чем подумать. Снова он ощущал себя Гераклом на распутье. Что дальше? Спокойно, неторопливо трудиться над философскими сочинениями? Что из того, что их сейчас невозможно напечатать? Он не стар. У него есть время. Он может затаиться и выждать. Не напоминать о себе. Пусть запылятся бумаги, составляющие в канцеляриях Святой Службы дело Кампанеллы. Слава богу, у него нет ни жены, ни детей, о которых нужно заботиться. Вот и обернулось благом его одиночество. Одному много ли надо? Мельницы господа мелют медленно, но они мелют. Перемены должны наступить! Как эта томительная жара, эта долгая пора без дождей рано или поздно разразится грозой, засверкают грозные молнии, загрохочет гром, хлынет на землю благодатный ливень, свежестью повеет в воздухе, так и в мире неизбежно, неотвратимо что-то должно произойти. Дальше такое неустройство, такое господство зла продолжаться не может. А он, значит, будет, затаившись в тиши, ждать перемен? Он, кому судьбой предназначено быть их провозвестником, служить им, служить словом и мыслью, делом? Ищите и обрящете, стучите и отворится! Он не хотел ждать. Он хотел искать. Он будет стучать в затворенные двери, ведущие к счастью людей. И вышибет их, если они не отворятся. Надобно найти людей, с ним согласных. Затворенные двери придется вышибать, как крепостные ворота, тараном. Двум рукам тарана не поднять, не удержать, не раскачать. Рук должно быть много.
