Грегор Самаров - Адъютант императрицы
Отец Юлиан выступил вперед, сложив руки, и стал против стога сена; его согбенная фигура выпрямилась, и он заговорил резким, далеко слышным голосом:
— Сотник Матвей Павлович прав, советуя вам уступить силе, так как вы не можете противиться ей; он прав, утверждая, что вы ввергли бы женщин и детей станицы в страшную беду, если бы вы вздумали бежать, что ваши стада, ваши пастбища, ваше имущество перешли бы тогда в жадные руки чужаков. Но, — продолжал монах, повысив голос, — он не прав, когда говорит вам, что ваш священный долг следовать призыву царицы и носить оружие в рядах ее войск. Кто такая эта Екатерина, именующая себя царицею? Она чужеземка, выросшая в достойной осуждения ереси. Хотя она исповедует своими устами веру Святой Православной Церкви, хотя некоторое время она лицемерно притворялась, будто хочет защитить и оградить служителей Божиих, но вскоре коварство в ее еретическом сердце снова сделалось ясно всем, кто хочет видеть: она простерла руку к церковному имуществу, не слушая увещаний почтенных епископов и самого митрополита. И по какому праву называет она себя царицею, по какому праву носит корону государства? Куда девался Петр Федорович, который хотя также, соблазненный иноземцами, нарушал почтение к Святой Церкви, но все‑таки происходил от крови исконных царей русских? Где же он находился до тех пор, пока рука убийцы не положила конец его жизни? Но есть люди, — продолжал глухим голосом старец, — которые утверждают, будто он жив по сию пору и томится в неведомых тайниках какой‑нибудь тюрьмы; а если он умер, если был убит, то разве нет налицо его сына, великого князя Павла Петровича? Разве он не вырос, не сделался большим и сильным для того, чтобы владеть государственным мечом?
Глубокая тишина царила кругом, так что во всем до сих пор таком бурном собрании слышались только шелест тростника да тихий шум речных волн.
Матвей Скребкин покачал головою.
— Разве царица, — сказал он, — не признана всеми властями и сановниками государства? Разве ее сын, великий князь, не стоит, как первый ее слуга, на ступенях трона?
— А если бы он не сделал этого? Если бы он не склонился перед силой, не постигла ли бы цесаревича участь его отца? Не реет ли над его головой та же рука, которая погубила несчастного императора? Час мщения и справедливого возмездия еще не пробил, но он наступит; Господь Бог поставит настоящего царя, который ниспровергнет обманщиков и убийц с их высоты и дарует свободу своим подданным. Когда наступит это время, когда минует бедствие, ниспосланное нам Богом за наши грехи, тогда нашему настоящему императору понадобятся люди с мужественным сердцем и крепкою рукою, которая поднимет за него оружие; и быть такими людьми призваны вы — храбрые сыны воинов, яицких казаков!
Одобрительный шепот послышался вокруг.
— Положим свой живот за царя истинного! — раздались отдельные возгласы.
— Смерть изменникам, еретикам! Смерть чужеземцам!
— В ваших возгласах мало толку, — сказал отец Юлиан. — Гнев ваших сердец должен перейти в дело. Но, чтобы это могло произойти, вы должны сражаться тем же оружием, которое употребляет против вас Екатерина. Если вы бежите, то отнимете свою помощь у настоящего царя, когда он придет освобождать народ. Нет никакого греха превзойти хитростью хитрецов, изменить изменникам, поэтому подчинитесь силе, дайте зачислить себя в войска еретички, провозгласите между солдатами, которые подобно вам попали на службу по принуждению, радостную, слышанную от меня весть, что настоящий царь придет освободить своих подданных. Когда настанет тот день, в который он кликнет клич, тогда поднимайтесь за него дружною громадой, тогда побейте Екатерину ее же собственным оружием! Вот мой совет, вот мое увещание, как служителя Святой Церкви, которому вверены ваши души. И если вы поверите тому, что я вам возвещаю, если испашите то, что я вам сказал, тогда вы угодите Богу, наследуете благословение Небес и наконец возвратитесь сюда, на родину, свободными, какими были ваши предки.
— Ура! Ура! — воскликнули станичники, стоявшие кругом. — Отец Юлиан говорит правду, его просветил Господь… Пусть будет так, как он сказал: мы подчинимся силе, которой не можем противиться сегодня, мы станем ждать и верить, мы будем готовы собраться вокруг настоящего царя, когда он поднимется, чтобы возложить отнятую у него корону на свою помазанную главу!
При быстрой смене настроений, которая часто наблюдается у впечатлительных полудиких народов, всем казацким «кругом» овладела ликующая радость. Многим было приятно, что нашелся выход, с помощью которого в данный момент мирно разрешалось натянутое положение и, сверх того, открывалась надежда в будущем отмстить за ненавистный гнет. Рекрутский набор сам по себе не представлял ничего ужасного для этой воинственной молодежи, ее возмущало только принуждение, однако после слов отца Юлиана она подчинилась принуждению не из трусливой покорности, но ради того, чтобы сохранить себя для великого, святого дела — для свободы в счастливом будущем.
Четырехугольные жестяные фляги, бывшие у каждого за поясом, переходили теперь из рук в руки, от уст к устам.
Водка оказала свое действие, общее настроение становилось все веселее, те из станичников, у кого были при себе ружья и пистолеты, зарядили их. Поставили вехи, всегда лежавшие наготове в тростниках для упражнений этого рода, чтобы служить мишенью для стрельбы; пригнали лошадей с пастбищ и принялись носиться на них верхом с тою почти невероятной для постороннего глаза ловкостью, какую эти сыны степей приобретают с отрочества постоянным упражнением. Таким образом, казацкая сходка закончилась молодецкой джигитовкой, лихой забавой здорового, могучего, полудикого народа, словно рекрутский набор, еще недавно внушавший страх, неожиданно превратился в радостное счастливое событие.
Хотя Матвей Скребкин все еще сомнительно покачивал головою, однако он не сказал ни слова наперекор отцу Юлиану. Да и зачем? Ведь совет почтенного старца способствовал тому, чтобы удержать казаков от необдуманных и пагубных решений, выиграть время и спасти жизнь, а также имущество станицы. Остальное умный и предусмотрительный сотник мог до поры до времени предоставить будущему.
Пока казаки совещались на лугу у берега, поросшего камышом, у крылечка одного из казацких домов сидела девушка, усердно занятая работой. Она искусно плела из тонкой пряжи невод.
Ксения Матвеевна, дочь сотника Скребкина [20], молодая казачка двадцати одного года, отличалась необычайной красотой, стройной фигурой благородного сложения и овалом лица, напоминавшим безупречно правильные черты античной статуи. Ее синие глаза оттенялись длинными, темными ресницами, в них светились порою задумчивость и грусть, поэзия, свойственная обитателям гор и степей, благодаря их Постоянному непосредственному общению с природой, язык которой им как будто понятен; но эта мечтательная задумчивость часто сменялась огневою страстностью, напоминавшей своими вспышками молнии, когда в летний зной над степью вдоль по течению Яика проносится гроза.
Красавица Ксения со своим выразительным лицом, тонким, изящным станом и белыми руками смахивала бы на даму из самого знатного общества, переодетую казачкой для костюмированного бала, если бы во всем ее облике не было отпечатка наивной непосредственности и дикой силы. Было видно, что в этих нежных членах текла пламенная кровь, кипение которой не подчинялось никакому принуждению, и нежную девушку можно было сравнить с одним из тех диких степных коней, которые как будто вылиты из стали, а ноздри их порывисто вдыхают воздух, чуя приближение бури, коней, которые послушно покоряются приветливому слову, но встают на дыбы, когда их хотят принудить к повиновению поводьями и удилами.
Садик перед домом сотника содержался чрезвычайно опрятно, кусты шиповника образовали здесь нечто вроде беседки вокруг сколоченной из березовых сучьев скамьи, на которой сидела Ксения, тогда как пестрые цветы обрамляли гряды овощей.
Тонкие пальцы девушки машинально, размеренным движением сплетали нитки в узлы рыболовной сети, но ее мысли, казалось, блуждали далеко, потому что глаза тоскливо и задумчиво смотрели из‑под опущенных ресниц вдоль на луга, по которым извивался Яик, сверкавший там и сям золотистой полосою между камышовыми зарослями.
Казачка напевала про себя красивым, низким голосом одну из песен, в которых почти всегда выражается тоска по милому, ушедшему на кровавую сечу, или оплакивается павший воин; их мелодия так хватает за душу своими грустными, скорбными звуками, словно осенний ветер проносится по степи, крутя поблекшие палые листья. Иногда пение замирало в тихом вздохе, который, казалось, летел вдаль вместе с печальными взорами Ксении; тогда она опускала голову, точно под гнетом горя, прерывая работу, чтобы утереть слезу, повисшую на реснице.
