Агилета - Святая с темным прошлым
А для девушки наступила пора горького мучения. Спешил ее возлюбленный хлебнуть живой воды после того, как едва не хлебнул мертвой, и пил ее жадными глотками. За предыдущие четыре года, проведенные в Тавриде и ее окрестностях, среди магометан, совсем позабыли солдаты, что это за радость – общаться с женским полом. Строжайшим образом карает за прелюбодеяние шариат, и среди татарок не находилось охотниц рисковать жизнью ради минутного удовольствия. Оказавшись же на своей земле, среди своих единоверцев, с которыми они, к тому же, успели тесно познакомиться за время постоя, служивые вздохнули с облегчением. С наступлением тепла, что ни ночь, то скрипела, подъезжая к палаткам телега, после чего раздавался возбужденный смех и перешептывания, а ближе к утру телега скрипела вновь, отправляя сонных женщин в обратный путь.
И Михайла Ларионович, в числе прочих, спешил утолить телесную жажду, щедро даря своим вниманием казачек, куда менее стойких к искушениям, чем Василиса. А те были чертовски хороши! Как бы возмущенно ни билось у Василисы сердце при взгляде на уступчивых красавиц (навещавших солдат и на страстной неделе!), не признать их прелести она не могла. Статные, полногрудые, ладно-округлые, казались они душистыми и сладкими, как сдобные хлеба, в то время как сама Василиса могла бы сойти разве что за подсушенную корочку. Их мягкие губы были налиты соком, как переспелая малина на ярком солнце. (Василиса ощупывала свои собственные, обветренные, в чешуйках и трещинах губы и преисполнялась печали.) Смуглые щеки казачек темнели жаром как закатное небо, а в глазах при взгляде на мужчин вспыхивали зарницы. (Василиса оглядывала в зеркале свое лицо и скорбно убеждалась, как побледнела и сникла она сперва от всех переживаний и тревоги за Михайлу Ларионовича, а затем – от долгого, многотрудного пути.) На казачках облачно белели вышитые рубахи и играли красками бусы, от пояса же к земле струились нарядные поневы. (В то время как сама Василиса не имела иной одежды, кроме татарской, уже порядком потрепанной, да к тому же несуразной на христианской земле.) Словом, выступали казачки пышными лебедками, заставляя девушку чувствовать себя невзрачной лесной птичкой, что хороша была ровно до тех пор, пока некому было с нею сравниться.
К чести Михайлы Ларионовича, он то и дело развеивал ее опасения, с утешительными поцелуями убеждая девушку в том, что душа его по-прежнему с ней, но тело, как известно, своего требует, и после всякого поста разговляться надобно. В подтверждение своей благосклонности к Василисе вновь накупил он ей подарков – ярко-синего, как небо в летний зной, тонко расчерченного красной клеткой полотна на юбку и белого холста на рубаху. А вдобавок – красных и синих лент в косы и кожаные черки[38] на ноги. Изрядно поработав ножницами и иглой, Василиса вскоре стала неотличима от казачек по одежде. Вернулся к ней душевный покой, а вслед за тем и лицо похорошело и посвежело. Решила она махнуть рукой на развлечения своего возлюбленного, утешаясь тем, что мыслями своими и чаяниями делится он по-прежнему только с ней, а стало быть, она господствует в его сердце.
Время от времени Михайла Ларионович нанимал лодку, и они отправлялись кататься по Днепру, который в этой части своего течения разливался чрезвычайно широко, а потому двигал воды неспешно. Удивительно теплой и радостной близостью было наполнено это время, как будто оба переносились в тот мир, где ничто не могло разделить их: ни положение в обществе, ни разлад, пережитый в прошлом. С блаженной улыбкой Василиса наблюдала за облаками, жемчужным ожерельем растянувшимися над рекой, и приходили к ней в голову тщеславные и суетные мысли, о том, как будет она, став супругой Михайлы Ларионовича, носить подобные жемчуга, красоваться в подобающих дворянке платьях и пользоваться всеобщим почтением как жена важного полководца (в том, что Кутузову предстоит таковым стать, девушка не сомневалась ни мгновения).
Михайла Ларионович также бывал чрезвычайно доволен их прогулками, поскольку, по его словам, во время них он отдыхал душою. Есть особая прелесть в том, чтобы разделять компанию человека, с которым о чем угодно можно поговорить, всем, что лежит на сердце, поделиться, и быть уверенным в том, что слова твои всегда примут со вниманием, а тебя самого с – любовью. К худу ли, к добру, но Василиса своих чувств скрывать не умела: если даже и серчала она за что на Михайлу Ларионовича, восхищение им и нежность проступали в ее глазах, как свет луны за тучей. А уж если ничто не омрачало ее любви, взгляд девушки был столь же ярок, как сияние ночного светила в полнолунье.
Разговоры они вели обо всем на свете. Видимо, стосковавшись по своим родным и близким в Петербурге, Михайла Ларионович вспоминал о них все чаще. Помимо отца, он оживленно повествовал о своем двоюродном дяде, Иване Логиновиче. Насколько уразумела девушка, дядя был для Михайлы Ларионовича тем блестящим образцом, которому он всеми силами стремился подражать. Безупречная военная карьера, государственная деятельность и выгодные связи в верхах благодаря родственникам жены, урожденной Бибиковой – все это возносило дядю на пьедестал в глазах племянника[39]. Да помимо прочего, должность генерал-интенданта[40] флота обеспечивала ему такой доход, о котором едва ли не каждый в государстве Российском мог только мечтать.
– А что он за человек? – спрашивала Василиса, опустив руку в воду и наслаждаясь тем, как река омывает прохладой пальцы.
– Как, что за человек? – недоумевая, переспрашивал Кутузов. – Сильный человек! Могущественный. И ко мне чрезвычайно расположен.
– Это от того, что знает, как вы им восхищаетесь, – с улыбкой замечала девушка.
– А как им не восхищаться, – пожимал плечами Кутузов, – если он так высоко взлетел! От дяди все без ума. Свояченица его, жены младшая сестра, Катенька, вскоре, как в доме у них поселилась, батюшкой его начала называть.
– Понятное дело – он сироте отца заменил.
– Да нет, отец у нее жив-здоров.
– Зачем же дочь на воспитание отдал? – изумилась Василиса. – Не бедняк же он!
– Обычай такой, – объяснил Кутузов. – Если мать умирает, а в семье дочери есть, то отец или сызнова жениться должен или девочек отдать родне, чтобы они у взрослой женщины под присмотром были. Иначе смотреть станут косо.
Василиса молча дивилась диковинным правилам дворянской жизни.
В том месте, где они проплывали, река омывала несколько небольших островков. К одному из них Кутузов и направил лодку. Причалив, он некоторое время молчал, словно бы собираясь с духом, а затем с некоторым стеснением в голосе произнес:
– Посмотри, Васюша, что мне у местных умельцев достать удалось. Помнишь, я как-то говорил, что глаза у тебя в цвет агата? Вот он этот камень!
Он протянул девушке кольцо, в котором изящные завитушки из ярко сияющего серебра обнимали дымчато-серый камень. Выпуклостью и удлиненной своею формой агат также напоминал человеческий глаз.
Василиса с изумлением и радостью рассматривала необычный камень, глядя сквозь него на свет и любуясь его нежно-серой прозрачностью, когда Кутузов мягко взял кольцо у нее с ладони и надел на палец. Девушка вскинула на него вопросительный взгляд.
– Мы с тобой почитай два года как вместе воюем, – проговорил Михайла Ларионович с еще большим стеснением, чем прежде. – И пора бы уж нам наконец…
Василиса замерла: она чувствовала подлинную искренность в его голосе.
– Ваше высокоблагородие! Ваше высокоблагородие!
С того берега реки, где стояли русские войска, Кутузова звал верховой гонец, размахивая каким-то пакетом. Очевидно, дело было срочным, и Михайла Ларионович немедленно развернул лодку и, с силой выгребая поперек течения, направил ее к берегу. Василиса вся сжалась в комок: ею овладевало тревожное предчувствие.
Волны взволнованно бились в корму за ее спиной, пока Кутузов, разорвав пакет, читал донесение. Дочитав же, он обернулся к ней, вышедшей из лодки навстречу вестям, с таким сияющим лицом, с каким она никогда его не видела доселе:
– Вот радость-то, Васюша! Орденом меня награждают – Святого Георгия IV степени. Приказано ехать в Петербург – там сама императрица вручать его будет!
Девушка стояла, как в землю вросшая от удара.
– Да скажи ты хоть что-нибудь! – потребовал Кутузов.
– Счастье ваше! – еле слышно выговорила Василиса. – Надолго ль расстаемся?
– На сколько бы ни расстались, все одно – свидимся! – сам не свой от радости, заверил ее Кутузов, и гонец широко осклабился за его спиной. – Ну, теперь скорее в лагерь – пировать!
Опустив голову, девушка тронулась вслед за ним. Она сама не понимала, отчего так нелегко у нее на сердце в столь радостный для Михайлы Ларионовича час, но ощущала, как с каждым мгновением ей становится все тяжелее.
Этим вечером Кутузов поистине купался во всеобщем внимании. Генерал-майор Кохиус официально поздравил его в присутствии всех офицеров, пожелав в будущем стать полным Георгиевским кавалером, к чему нынче сделан первый из четырех шагов. Друзья наперебой выражали ему свой восторг и рассказывали, как императрица, запросив у князя Долгорукова реляцию о подполковнике Голенищеве-Кутузове, получила следующий ответ: «…несравненно большую похвалу заслужил он мужеством своим и храбростью». Недоброжелатели же переговаривались вполголоса о влиятельной Кутузовской родне при дворе, включая дядю-адмирала, коему, наверняка, не составило труда замолвить за племянника словечко. Впрочем, даже они признавали, что награда вполне заслужена.
