Реза Амир-Хани - Её Я
– Эй, змея! Во имя этого хлеба с солью, не трогай никого…
Змея зашевелилась, зашипела и, быстро извиваясь, уползла в ночную тьму… Рабочие, Мирза, Искандер, Карим и Али – все громко вознесли молитву.
5. Она
…Мне кажется, Искандер во время этого случая со змеей отсутствовал… Но, если вы так написали, тогда все меняется… Действительно, а я и не подумал… Рассказчик должен быть аккуратнее… В любом случае сама суть происшествия со змеей, хлебом и солью – Аллах свидетель – изложена верно, просто я не помню, был Искандер при этом или не был. Сам он потом говорил, что отсутствовал… Во лжи его не замечали. Может, в этот раз он солгал во благо? Ну вот, вы, в сущности, уже это написали – что Искандер присутствовал. Значит, так тому и быть, присутствовал…
…Все десять дней поминок дед по-прежнему стоял в дверях мечети, приветствуя соболезнующих. То туда, то сюда отходил, чтобы проверить, все ли в порядке. Поминки, в общем, прошли как полагается, в точном соответствии с традициями. Они были пышными и запоминающимися, ведь это был траур не только нашей семьи, но и траур по Хусейну. И таких многолюдных поминок, как по моему отцу, в этой мечети больше и не припоминают, разве что поминки по господину Тахти (чемпион мира по борьбе), но это было много лет спустя. Итак, первый день вы описали. Второй день был еще более многолюдным, потому что некоторые узнали о смерти не сразу. Более того, весь большой тегеранский базар был на второй день закрыт в связи с трауром. А некоторые кирпичники и гончары целую неделю не открывали лавки и только по настоянию деда вернулись к обычной торговле. Кроме лавки Дарьяни и пекарни Али-Мохаммада, все магазины в торговых рядах Хани-абада были закрыты три дня… Как, я уже писал об этом? (Смотри главу «4. Она».)
На второй вечер поминок мулла даже несколько раз просил людей выйти из мечети: как говорится, яблоку было негде упасть. В мечети раз десять за вечер сменилась толпа людей, и все равно остались такие, кто так и не смог протолкаться к деду, чтобы высказать ему соболезнования. Новость о смерти моего отца в городе передавали из уст в уста, и всё новые люди приходили. Весь цех гончаров и кирпичников был здесь, с чадами и домочадцами, и другие торговые цеха, в особенности, конечно, торговцы сахаром; члены торговой палаты, купеческих гильдий, опять-таки со своими людьми и помощниками; и бывшие дедовы компаньоны из Тегерана, Али-абада, Кума и Верамина; и религиозные группы Фатимы и «последователей Хусейна», и юношеское движение «Племя бану Хашими», и «Азербайджанцы – шииты Тегерана» – это все не считая «последователей Хусейна» из нашего квартала, которые сами выступали в качестве принимающей стороны. Сколько раз наполняли заново котлы с угощением – и не спрашивай… На заднем дворе кипела работа: огонь пылал под котлами, и рис варили мешок за мешком, и масло добавляли, и мясо передавали порцию за порцией…
Так о чем я говорил? Быть мужчиной, настоящим мужчиной… Я говорил о дедушке. Не думайте, что он сел в принесенное Искандером кресло: нет, ни за что! Десять вечеров выстоял на ногах…
Быть мужчиной; я говорил о дедушке. Мужчина не сидит в кресле. Как он сам сказал, это было бы неуважением к гостям. Когда мужчина слышит новость о гибели Абдель-Фазула, ему хочется заплакать, но он сдерживается. Говорит, это было бы неуважением к гостям. Мужчина ест после того, как все поели, а когда на второй вечер еды стало не хватать, он вообще перестал есть. Иначе неуважение к гостям. Мужчина до последнего посетителя стоит в дверях, приложив руку к груди. Ему говорят: господин, вам пора зайти в дом. Отвечает: неуважение к гостям. Но вот, кстати: что же, мужчина не мог дать отпор Каджару? Силенок не хватило? Не смог выбросить Каджара вон. Нет, он мог бы это сделать, но не стал. Сказал: слово Каджара – это слово гостя, а если я его не уважу, значит, я не уважаю гостей…
Мужчина десять вечеров простоял на ногах. Но он уже был стар, и не выдержал, и после десятого вечера свалился в постель. К нему пришел доктор Фандоги, только что вернувшийся из Европы, – кстати, наш дальний родственник. После долгой хвастливой и жеманной болтовни объявил диагноз: ишиас, воспаление седалищного нерва. Вообще-то это уже был рецидив дедовой болезни поясницы. И врач, узнав об этом, рассердился: раз вы этим уже страдали, зачем на ногах стояли столько времени? Десять вечеров! Дед в ответ только улыбался. Фандоги говорит: я сам пять вечеров приходил и ни разу не видел, чтобы вы присели, а ведь вам стул принесли… Теперь, мол, вам необходим отдых: месяц не вставать, постельный режим. Дед опять лишь улыбался…
Недели не прошло со смерти отца, как с соболезнованиями опять явились старые дедовы компаньоны, вместе со спортсменами зурхане. А как только услышали о посещении доктора Фандоги, тут же послали за своим собственным врачом-гомеопатом. Тот надел свою белую чалму и рабочий плащ и вскоре явился, хотя и без докторского фонендоскопа и без чемоданчика, которые были у Фандоги. Он тоже сказал, что проблема в пояснице. Так и заявил тренеру из зурхане:
– Он убил свою поясницу. Это не шутки: потерять сына, когда тот только-только в свой лучший возраст вошел, первая седина, так сказать. Любой бы на его месте… В общем, нижние спинные позвонки… Но то, что французик наговорил, будто причина в долгом стоянии на ногах, это неправда. Если бы это было так, почему до смерти сына не случилось рецидива?
Тренер и другие согласились, а врач-гомеопат продолжал:
– Разве он раньше не на ногах стоял? Можно подумать, в кресле-каталке ездил! И раньше стоял, все мы стоим, не на четвереньках же ходим. Вот и вы стоите же на ногах, почему с позвоночником у вас нет проблем?
И опять все согласились, одобряя рассудительность гомеопата. Дед – тот вообще никого не слушал, лежал в постели и молился беспрерывно. Причем он отказался лечь на железную кровать, говорил, что если придет гость, то гость сядет на полу, а как он будет лежать на кровати? Неуважение к гостю…
Перед уходом врач-гомеопат что-то зашептал на ухо тренеру. Тот, в свою очередь, отвел в сторону Искандера (теперь, после смерти моего отца, Искандер с семьей опять поселился у нас на заднем дворе). Что тренер говорил Искандеру, я не расслышал, но расслышал вывод, который сделал сам Искандер:
– Правильно говорят: дело серьезное. Поясные позвонки – это вам не шутки, тут мы своевольничать не дадим…
* * *Искандер с семьей заново обустраивались на нашем заднем дворе. Карим с утра до вечера был на нашей половине, мы с ним сидели на крыльце, и я старался ни о чем не думать, да и он был молчалив. Он все пичкал меня едой и сладостями:
– Ешь! Что муршид говорил в зурхане твоему деду? Еда, мол, наполовину питает тело, наполовину дух. Сам же ты это рассказывал, дуралей! Еще до смерти отца твоего, когда ножки и головы ели! Вот сейчас дух твой – в дерьме, значит, тело должно питаться…
Вечером приходил Моджтаба и тоже сидел с нами, рассказывал, что в школе делается. Соболезновал мне, удивляя нас с Каримом своей вежливостью – и ко мне, и к Кариму обращался на «вы»:
– Дорогой Али, вы должны крепиться. Возможно, ваш отец был бы недоволен, увидев, что вы вот так сидите и отчаиваетесь… Вместо того чтобы горевать, подумайте, что вы можете сделать такое, что его обрадовало бы …
Но мне делать ничего не хотелось. Вместо меня кивал и соглашался с Моджтабой Карим:
– Правильно вы говорите! – Карим подражая Моджтабе, перешел на «вы». – Правильно он говорит: вы должны кушать, Али! Это и ослу понятно. Тогда ваш отец был бы доволен вами…
Мне вообще ничего не хотелось, и даже есть. Дед лежал в постели и, маясь поясницей, с утра до вечера бормотал молитвы. Марьям тоже ни с кем не разговаривала, закрывшись в своей комнате. Когда кто-нибудь к ней входил, вытирала слезы платком и притворялась, будто пишет картину. Картина эта была сплошь черной! Тем не менее Марьям отступала от нее к противоположной стене и, прищурившись, взглядом художницы всматривалась в холст. И вот замечала какую-то ошибку в этой черноте и подходила, чтобы подправить ее, причем не кисточкой, а палочкой для чернения ресниц. И пользовалась она не краской, а тушью для ресниц из материнской склянки. Только после сороковин по отцу Марьям сочла картину законченной – а может, тушь в склянке кончилась. В общем, это было черное однотонное полотно, Марьям похоронила эту картину в саду под гранатовым деревом. У нас было два гранатовых дерева, и в этом году одно из них засохло, зато другое весной расцвело пышнее прежнего, словно за оба дерева старалось. Под ним мы еще зарыли вареную змею, а ведь змея очень много силы дает. Правда, не все с этим были согласны, и осенью эти несогласные могли бы видеть подтверждение своим сомнениям. Дело в том, что все плоды этого разросшегося и пышно расцветшего гранатового дерева оказались черными. Снаружи выглядели совершенно нормально, здоровыми и розовыми, но вскрываешь гранат, а там внутри все зернышки черные. Марьям сразу сказала, что это из-за ее черной картины, которую она там похоронила. Я возразил и напомнил ей о змее, которую мы зарыли рядом: змея слишком много силы дала, потому дерево и не выдержало, перегорело. Впрочем, я сам не очень был уверен в своих словах: может, права Марьям, а не я? Но событие, связанное с варкой змеи, весьма любопытное, смотри, например, главу «5. Она»… Что-что? Мы и так в главе «5. Она»? Да, действительно, ошибся я немного…
