Айбек - Навои
— Дочь Мир Халима, ткача. Красавица была. Навои, горестно покачивая головой, молча смотрел на девушку. Наконец он спросил сдавленным голосом
— Как выдумаете, почему произошло это несчастье?
Нукер обтер о стену замаранные кровью пальцы и со вздохом сказал
— Гератские озорники, сыновья беков и чиновников, приволакивались за девушкой и ссорились из-за нее. Несчастная славилась красотой и хорошим голосом. Думаю, что она отдала свое сердце одному из джигитов, а другие затаили обиду. В конце концов она пала от руки одного из них.
— В Герате много дурных людей, господин, они не оставляют в покое красивых девушек, — сказал другой нукер.
— Оставайтесь здесь. Одному из вас следует осторожно известить родителей несчастной, не так ли? — грустно сказал Навои. — Потом сообщите обо всем юзбаши,[84] схватите преступников и немедленно бросьте их в тюрьму. Завтра жду от вас подробного доклада. Нукеры поклонились. Навои тихо поехал вперед. Поджидавший своего хозяина Шейх Бахлул, услышав стук копыт, зажег свечу и приготовил место перед низеньким столиком. Навои выглядел очень печальным. Он снял верхнее платье, повесил тюрбан на колышек и надев на голову легкую ермолку, присел к окошку. Неожиданный случай на дороге окутал его сердце тучами. Он попытался не думать об этом и посмотрел из окошка в сад.
Большой золотой круг луны как будто катился из-за деревьев ему навстречу. Лучи света переливались среди прямых стволов кипарисов. Венчики цветов чуть колебались, и тени их на земле казались живыми. Недавнее кровавое зрелище оживило в душе поэта далекое воспоминание. В глубине его сердца вспыхнула печаль. Он вспомнил мгновения, сверкнувшие, как молния, и канувшие в вечность, мгновения, которые он провел в столь же прекрасную ночь в маленьком, но полном фантастической красоты садике с одной девушкой — совершенным воплощением красоты, ума и воспитанности. В его ушах звучал нежный, как свирель, голос красавицы, он чувствовал поцелуи ее свежих, как розовый бутон, губ. Где эта девушка? Где она — неиссякаемый источник поэтического вдохновения? Увы, ее нигде не найдешь. Промчись вихрем по степи, прогреми, как весенняя туча, наполни слезами русло потоков — и все же не нападешь на ее след. Этот цветок сорвали безжалостные руки… Прощай, любовь, обратившаяся в великую тайну, в легенду!
Защелкал соловей. Казалось, он поет на дереве, ветви которого тянутся над самым окошком. Навои, забывшись, долго сидел у окна, печально глядя в сад. Потом с тяжелым вздохом поправил покосившуюся свечу и принялся перебирать бумаги, которые лежали на столике. Бросил взгляд на последнюю страницу: Фархад пробивает гору. Вынул из золотой чернильницы калам, немного разбавил тушь водой. Калам быстро забегал по бумаге. Словно Фархад, дробящий топором скалы, поэт одним ударом разбивал глыбы мысли, вкладывая их в стихи. Фантазия уносила его в мир сказок. Он писал, забыв о себе, полный боли. Вот Фархад кончил копать «источник жизни». Завтра он пустит в русло воду. Придет Ширин со своими прекрасными подругами. Тысячи людей под звуки карнаев и сурнаев устроят дивный праздник на берегу бурливого канала. Эта картина, картина победы жизни, доставила поэту облегчение. По его лицу пробежала мудрая улыбка. Когда он погасил свечу, уже светало. В воздухе шелестел утренний ветерок.
IIКогда пирующие были захвачены вихрем вина и плясок, Маджд-ад-дин, улучив момент, сделал знак Эмиру Моголу, Туганбеку и еще нескольким своим единомышленникам. Выйдя незаметно из зала, они собрались в одном из отдаленных помещений в глубине сада Джехан-Ара. Все были навеселе, только Маджд-ад-дин оставался трезвым. Он усадил всех на ковер, запер двери.
Приспешники Маджд-ад-дина с трудом приходили в себя, старались понять, зачем они пришли сюда.
— Как государь обошелся с Алишером? У меня чуть сердце не выскочило, — пробурчал Эмир Могол, покачиваясь.
— Теперь я понял, что государю ничего не втолкуешь. Столько наших жалоб пошло на ветер, — недовольно сказал один из барласских беков, потирая рукою лоб.
— Если мы поставили перед собой большую задачу и обещали друг другу ее осуществить, то дело необходимо довести до конца, — проговорил Маджд-ад-дин.
— Наша преданность султану очевидна для всех, поэтому не остается места для каких бы то ни было колебаний. До сих пор мы доводили до ушей султана только отдельные жалобы. Я думаю, что государь, хоть и не принимает никаких мер, не забыл наших слов. Теперь наступило время прибегнуть к более решительным действиям.
— Правильно, — сказал Туганбек, покручивая редкие усы. — Крепость врага очень сильна; нужно найти способ ее разрушить.
— Верно! — воскликнул Шихаб-ад-дин и потрепал Туганбека по плечу.
Эмир Могол сделал знак рукой. Распустив толстые губы, он помолчал с минутку, потом, как будто забыв о своем намерении говорить или страдая от неумения найти слова, повернулся к Маджд-ад-дину:
— Скажите вы…
— Нить нашего договора не разрубить мечом. Процветание государства зависит от нашего меча, — пробурчал один из беков.
— Вы — Сабудай-бахадур[85] нашего времени. Власть должна, находиться в ваших руках, — добавил Ходжа Абдулла-Хатыб.
Маджд-ад-дин попытался сократить разговоры.
— Если вы все согласны действовать единодушно, то прошу вас выслушать мои соображения.
— Говорите, — сказал один из слуг дворца, старый интриган.
— Что если написать султану безыменное письмо? Мы бы изложили в нем все наши соображения относительно Алишера и его людей.
— Не имеем никаких возражений! Это хорошая мысль! — тотчас же закричал Эмир Могол.
Кто-то высказал опасение, что письмо будет трудно передать султану. Маджд-ад-дин уверенно сказал:
— Во дворце у нас есть слуги, которые сумеют подбросить письмо и обратить на него благословенные взоры султана, а сами останутся необнаруженными. Если вы поручите это дело вашему покорному слуге, то, по воле аллаха, я его выполню.
Никто не стал возражать. Вскоре все вышли и с разных сторон, один за другим, вернулись во дворец. Маджд-ад-дин остался один. Он запер дверь, сел перед свечой и, потея от напряжения, принялся писать письмо
IIIВ полночь Хусейн Байкара вошел в гарем. Он провел ночь с красивыми девушками из знатных гератских семей. К утренней молитве султан поднялся с постели с тяжелой головой и ломотой в пояснице. В отдельной маленькой бане расторопный слуга вымыл султана, растер ему тело и старательно одел его. Хусейн Байкара почувствовал себя лучше. Он вернулся во дворец и позавтракал в обществе высокой, стройной красавицы с изогнутыми дугой бровями и миндалевидными глазами, только вчера предложенной султану в подарок. Прислужницы только что искупали ее, причесали и закутали в веселые китайские шелка. В новой обстановке, среди чужих людей, молодая женщина чувствовала страх и уныние. Ночь она провела, ничего не сознавая, и теперь, помня наставления и уговоры дворцовых женщин, старалась, пусть через силу, быть кокетливой и любезной. Хусейну Байкаре нравились томные глаза, прямой точеный нос, изящество движений молодой женщины. Он ласково сказал ей, чтобы она пришла вечером, и вышел из комнаты. В прихожей его, кланяясь, встретила Гульчехра-биби. У старой распутницы выпали все зубы и поседели волосы, но она все еще вешала себе на шею коралловые бусы. Ночью, когда султан отправлялся к какой-нибудь красавице, Гульчехра-биби, подготовив девушку, не смыкая глаз, ожидала возможного приказания повелителя и не отходила от дверей, словно верная собака, охраняющая своего хозяина.
Хусейн Байкара остановился и, улыбнувшись старухе, сунул руку в карман. Он вынул горсть золотых монет. К монетам пристала какая-то бумажка. Султан положил деньги в жадно протянутую руку старухи.
— Твоя служба достойна похвалы, мать.
— Единственное желание вашей ничтожной рабыни — находить новые цветы, радующие сердце султана, — ответила Гульчехра-биби, пряча в рукав звенящие монеты.
Выйдя в сад, Хусейн Байкара развернул мягкую, гладкую, как шелк, бумагу. Пробежав глазами первые несколько строчек, он вдруг остановился и, нахмурившись, осмотрелся по сторонам. Шагах в двадцати от себя он увидел огромные фигуры своих неизменных стражей Буданы и Дуланы. Прочитав еще несколько строк, государь сложил бумагу и быстро пошел по аллее. Не заходя в расписанный золотом зал, где стоял его трон, султан вышел в смежную небольшую комнату, стены которой были покрыты фарфором. Он сел на подушку и дочитал письмо до конца, потом дрожащими руками скомкал бумагу и сунул ее в карман.
— Такой человек, как Алишер Навои, столь злонамеренно настроен против меня, — гневно думал султан.
— Разве может человек стерпеть подобную неблагодарность! Я — тиран, я — заблудший венценосец, окруженный толпой пьяных дураков, я — злодей, грабящий народ… Хорошие слова! Вместо меня он посадит на престол Бади-аз-Замана. Посмотрим!.. Я пока еще не хочу отдавать венец и власть никому из сыновей. Неужели Алишер этого не понимает? Я и раньше слышал от многих приближенных жалобы на Алишера, но в сравнении с этим письмом они капля в море. Это письмо, несомненно, написали его враги, и оно далеко не свободно от преувеличений, однако, каким образом безыменное письмо попало ко мне в карман? Удивляюсь! — недоуменно покачал головой султан.
