Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния
Щурились на купола приплывшие из-за Волги безбровые углежеги, рыбаки с просмолёнными ветром и солнцем лицами, ватаги бурлаков и плотогонов. Выделялась из толпы красными сарафанами державшаяся на особицу мордва. Со всех сторон нёсся разноязыкий гомон приехавших как на ярмарку башкир, чувашей, татар, казаков, киргизов… Вскидывали головы, глядели на пылавшие золотом кресты. И когда над площадью разнёсся звон почти девятьсотпудового колокола «Благовест», отлитого в Москве, восторг и трепет охватил людей, хоть краешком души коснувшихся величия и славы Того, кто был некогда предан, распят и умер мученической смертью. Этот общий восторг полнил гришино сердце, когда его везли сквозь толпу к входу в собор.
Перед началом праздничной литургии Григорий сидел в своей тележке под сводами храма, у колонны, откуда хорошо была видна икона святого Алексия, митрополита Московского. Каждый штрих, мазок кисти на лике святого он помнил глазами и сердцем. Самые сокровенные движения своей души отобразил в иконе. За время написания сроднился с ней. Казалось, будто вместе с митрополитом ездил в Золотую Орду уговаривать жестокосердного хана не ходить войной на Русь. И будто не икону, а самого немощного митрополита вызволял из горевшей мастерской. Теперь же глаза святого Алексия смотрели на него издали, поверх голов, будто прощались. И как ни окорачивал себя Григорий, сердце опалялось ревностью.
С щемящим душу чувством углядел, как перед иконой остановилась худая, в белом платке женщина, её поддерживал за руку румяный гимназист. Она долго глядела на лик святого. Из её размытых тихим безумием глаз лились слёзы: «Прости меня, Христа ради…».
Среди множества людей, подходивших к иконе, Григорий обратил внимание на одетого с иголочки, в белом костюме и белых туфлях господина лет сорока пяти. Он повернулся к иконе боком, и Григорий видел стриженый чёрный затылок, тонкую с позолотой трость в смуглой руке. Неожиданно и быстро он опустился перед иконой святого на колени. Истово и долго молился, будто не замечая толпившихся вокруг людей.
Когда он встал и повернулся, Григорий аж вздрогнул. Белый господин был не кто иной, как тот самый цыган, оборотившийся в глазах селезнёвских мужиков суслем. По лицу его ручьями катились слёзы. Старуха-побирушка с белыми галочьими глазами приложилась к иконе святого и, когда проходила мимо Гриши, с поклоном положила в тележку копейку. Люди шли и шли, молились, целовали его икону. Полный любви и прощения взгляд святого Алексия, над которым он так долго и упорно бился, пробуждал в людях жажду покаяния. И уже не ревность, а радость полнили сердце молодого изографа. На душе делалось благостно и легко.
…Началась служба. Григорий с помощью отца Василия выпростался из тележки и встал на пол. Теперь он видел одни ноги впереди стоящих. Но благостная радость в сердце не улетучивалась. «Миром Господу помолимся!..», – раскатывался, улетал под купол бас дьякона.
И Гриша молился вместе с миром, беззвучно шевеля солёными от слёз губами.
23Император забылся под утро. Светозарные крыла подхватили его и понесли ввысь. Каштаны, дворец, татарская деревня на берегу моря пропали. Пронзительно-синее море умизерилось до размеров ложки с водой. И тут дорогу ему преградили множество эфиопов. Лица их были темны, как сажа, а глаза горели, будто калёные угли. Одни ревели как быки, другие лаяли как псы, третьи выли как волки. При этом развивали свитки, на которых были написаны все злые дела его.
Душу Александра Третьего охватил трепет. Он в страхе отворотился от жутких эфиопов и увидел двух светоносных ангелов Божьих в образах юношей невыразимой красоты. Лица их сияли. Взоры были исполнены любви, одежда сверкала как молния. Император обрадовался. Они подошли к нему с правой стороны. Один из ангелов, оборотясь к тёмным, вскричал: «О, бесстыдные, проклятые, мрачные враги рода человеческого, зачем вы смущаете и устрашаете душу, разлучающуюся с телом?! Но не радуйтесь, здесь не найдёте ничего. Есть Божее милосердие к душе Помазанника Божьего. И нет вам в ней части жребия».
Когда ангел перестал говорить, эфиопы задвигались. Подняли клич и молву. Стали показывать злые дела императора, вспоминать о пяти повешенных, загибать пальцы, перечисляя грехи – гордыни, раздражения, чревоугодия…
Всё это они огромной кучей свалили на одну чашу весов. «Много грехов имеет эта душа, пусть отвечает нам», – скрежетали зубами эфиопы. Ангелы же принесли на плечах сияющий золотой крест, который нёс русский царь, и опустили на другую чашу весов. Тёмные взвыли…
…Весь в холодном поту, император закричал во сне. Он увидел, как в открытые двери, рыкая, будто лев, входит смерть. Она имела человеческое подобие, но без тела, из одних костей. Несла с собой мечи, стрелы, копья, серпы, пилы…
«Постой, – император тяжко, как бывает во сне, поднял руку. – Сын не готов управлять Россией. Дай мне ещё десять лет. Я вооружу его знаниями, передам опыт…». Смерть брякала костями, раскладывая по полу свои страшные орудия. «Ну год, всего один год, – молил император. – Ну хоть месяц…». «Неразумные слепцы, – скорготнула Смерть. – Я освобождаю ваши души из смрадных темниц тела, а вы хотите оставаться в них».
«Я куплю у тебя срок жизни», – император мучительно медленно дотянулся до шнура колокольчика. В двери устремилась толпа слуг. Одни сгибались под гнетом золотых слитков, другие держали пригоршни бриллиантов, третьи несли чудной красоты кубки, чаши, меха и всё это бросали к ногам Смерти. «Глупцы! – вскричала она. – Для меня это не более, чем остывшие угли».
Осердясь, император кликнул стражу. Над Смертью заплескались сизые клинки. В неё стреляли, кололи кинжалами. Смерть встряхнулась, и нападавшие полегли как осенняя листва. Тогда на смену воинам пришли старцы в чугунных веригах, бритые ламы, завёрнутые в красное, звездочёты, шаманы в ожерельях из рысьих и медвежьих клыков, индийские мудрецы. Они отпугивали Смерть молитвами, били в тулумбусы, жгли благовония, танцевали и кричали по-птичьи. Но и их она не убоялась. Подступила с секирой к самому изголовью, замахнулась. Но в тот самый миг со стоявшей в святом углу спальни иконы святого Александра Невского исторгнулся огненный меч, выбивший у Смерти секиру. «Негоже русскому православному государю оставлять земное царство без покаяния!» – раздался трубный глас, и государь… проснулся. Приходя в себя, вспомнил, как в детстве его духовный наставник читал о мытарствах души преподобной Феодоры, так похожих на увиденные сейчас.
– Саша, ты так страшно стонал во сне, – наклонилась к нему императрица. – Как себя чувству ешь?
– Ещё жив, но смерть уже являлась за мной. Приехавший в Ливадию Иоанн Кронштадтский в то же утро исповедовал и соборовал государя. Он же принял и последний вздох императора. Более часа держал в ладонях голову Александра Третьего, слушая стенания родных.
…Скорбный рёв орудий с военных кораблей на ялтинском рейде раскатился над морем, извещая о кончине государя. Заплескались над водой, заголосили тучи чаек. Дрогнуло пламя свечей в семейной церковке ливадийского дворца, отсверки волнами разошлись по золоту мундиров. Иоанн Кронштадтский рукой, ещё хранившей тепло царского лица, благословлял присягавших новому императору – двадцатишестилетнему Николаю Второму. Под траурным крепом белело лицо вдовы императрицы Марии Феодоровны. Когда она крестилась, колючие лучики бриллиантового перстня на её руке осыпали заплаканное лицо Алекс. Скорбь и растерянность лежали на лице юного царя. Он то и дело вскидывал глаза на невесту, и всякий раз сердце окатывало запретной радостью.
Мария Феодоровна перехватывала эти взгляды. «Дай ей, Господи, счастья», – остужала она обжигаемое ревностью сердце. «Счастлив государь, счастлива Россия», – про себя повторяла слова, некогда слышанные от мужа.
Головы и плечи со всех сторон обступивших сына генералов и министров загородили его от её глаз. «И так теперь будет всегда…», – подумала Мария Феодоровна.
…За часы, прошедшие после смерти отца, Николай уже успел ощутить тяжесть царского креста. Разом оборвалась беззаботная, весёлая жизнь с Мишей, Ксенией, Сандро, игривыми сёстрами Воронцовыми. Последний отцовский вздох вознёс Николая на Олимп самодержавной власти. Всемогущие полководцы, командующие армиями и флотами, министры, дипломаты, банкиры, чужеземные короли, канцлеры, императоры, ханы остались у подножья. Русский царь в разряженном воздухе самой высокой земной власти всегда был страшно одинок.
В этот трагический день все стремились явить верноподданнические чувства и в то же время уже требовали от него решений: «Отправлять в Петербург тело императора морем или сушей?». И тут же: «Когда устраивать свадьбу?», «Где государь пожелает жить в столице? Какой дворец для него готовить?..», «Сколько дней отвести на прощание с покойным?», «Когда назначить срок коронации?..». Министр двора граф Фредерикс, чуя сумятицу в душе юного повелителя, обозначал несколько вариантов ответов на каждый вопрос. Тасуя колоду из доводов, подводил Николая к решению, которое казалось верным ему самому.
