Наталья Павлищева - Наталья Гончарова. Жизнь с Пушкиным и без
В Михайловском кому-то и что-то доказывать не хотелось вовсе, здесь над всеми помыслами безраздельно царил Пушкин. Его именем, его поэзией было проникнуто все: дом, окрестности, казалось, сам воздух Михайловского и Тригорского. И это хорошо, что хозяева Тригорского так ревниво оберегали память о Пушкине, связывая с ним аллеи парка, дорожки, даже скамью или отдельные деревья.
Издали слышны детские крики – Пушкины во что-то играли. Наталья Николаевна улыбнулась: им куда вольготней здесь на природе, чем в душном, пыльном Петербурге. У всех на щеках немедленно появился здоровый румянец, глаза блестят, лица загорели на солнышке…
Но, подойдя ближе к огромному раскидистому дубу, который так любил Пушкин, она обмерла: на нижнем, но находящемся довольно высоко суку сидела Маша, причем сидела, не держась за ствол! Ее руки были заняты большим гребнем, которым девочка водила по волосам, видно изображая расчесывание.
Вокруг самого дуба на четвереньках ползал Гриша и отчаянно мяукал, а Саша и Таша что-то выискивали в траве.
Маша сверху давала советы брату:
– Ты не орать, как мартовский кот, должен, а сказки рассказывать. Или песнь завести…
Старший брат отвлекся от поисков:
– Только пусть не поет! Ему медведь на ухо наступил.
И тут же, в свою очередь, получил замечание от самой младшей сестрицы:
– Сашка, ты все следы затоптал, как слон!
Наталья Николаевна застыла, с трудом сдерживая слезы – дети играли «в Пушкина». Какая память об отце могла быть лучше, чем вот эти игры его собственных детей!
В предыдущий вечер Наталья Николаевна читала им (в который уже раз!) «Руслана и Людмилу», из которой дети больше всего любили то самое вступление про Лукоморье и дуб зеленый… Завязался спор, тот ли это дуб, что стоит отдельно на пригорке. Саша возражал, что там нет ветвей, на которых сидеть можно. Маша доказывала, что есть, только высоковато, но это потому, что дуб подрос. Потом они еще обсуждали, как должны выглядеть невиданные звери…
Первой мать заметил бедный Гриша, которого все критиковали за исполнение роли ученого кота, он поднялся с четверенек и бросился к Наталье Николаевне:
– Мама!
Следом раздались два отчаянных вопля, один Ташин: «Следы!», а второй едва не рухнувшей вниз Маши. Видно, русалка потеряла равновесие. Пришлось русалочьей матери вытягивать вверх руки:
– Слезай или вообще прыгай, я удержу.
Подскочил помогать и старший брат:
– И я удержу.
Тут же рядом, забыв о затоптанных следах, оказались и младшие:
– И я! И я!
Маша повисла на руках и спрыгнула в руки матери и братьев. Все кучей повалились на траву, смеху было…
Отсмеявшись, Наталья Николаевна вздохнула:
– А следы-то мы затоптали…
Маленькая Таша махнула рукой:
– Новые найдем.
– А зверей видели?
Старший брат, снимая с головы и плеч ветки, видно помогавшие ему выглядеть лешим, мимоходом кивнул на заросли:
– Таша там видела…
Наталья Николаевна сделала страшные глаза:
– И какие они?
Дети включились в продолжение игры, тоже сделали большие глаза, растопырили руки и шепотом начали объяснять:
– Они… такие… такие…
– Может, дядьку Никиту позвать, чтобы пугнул?
– Нет, мама, что ты! Испугаешь, больше не придут!
Наталья Николаевна подумала, что дети правы, в Михайловском никого нельзя пугать и ничего менять, здесь должно все остаться пушкинским, таким, как видел его Александр Сергеевич.
– Может, им угощенье оставить?
– А что? Что едят невиданные звери?
Принялись горячо обсуждать, что же могут есть эти самые звери.
В конце концов решили оставить на ночь молочка. Вечером торжественно пристроили в траве плошку, налили из кринки молока и на цыпочках удалились, позволяя невиданным зверям отужинать.
К утру молоко было выпито, и хотя все прекрасно понимали, что это какой-нибудь ежик, так хотелось верить, что невиданные звери!
На всех настолько действовало пребывание в волшебном Михайловском, что даже старшие – девятилетняя Маша и восьмилетний Саша – играли в сказки наравне с младшими – шестилетним Гришей и пятилетней Ташей.
Через пару дней, оказавшись в Тригорском, Таша принялась рассказывать Прасковье Александровне, что они кормят невиданных зверей молочком.
– Каких зверей?! – почти перепугалась Осипова.
– Тех, что у тяти в Лукоморье! Правда-правда, и маменька согласна, что они вокруг нашего большого дуба ходят, только их не видно, потому что они невиданные.
Видя, что ее внимательно слушают, Таша решила уточнить свое сообщение:
– А Маша у нас русалка. Саша – леший, а Гриша – кот ученый, только он плохо песнь заводит.
– А ты кто?
– А я… – девочка на мгновение задумалась, ей роли в Лукоморье как-то не осталось, искать следы – это же не роль. Но долго не мучилась:
– А я Царевна-Лебедь!
Гриша решил восстановить справедливость:
– Царевна-Лебедь в другой сказке. В той Людмила есть. Ты Людмилой будешь.
У Таши задрожали губы, ей совсем не хотелось быть какой-то там Людмилой. Наталья Николаевна бросилась на выручку дочери:
– Она к нам приплыла. У Пушкина можно из сказки в сказку, они все его.
– Тогда я – Черномор! – завопил Гриша.
– Хорошо, хорошо, только подите во двор выискивать себе роли, – рассмеялась мать, выпроваживая свою шумную компанию за дверь.
Было слышно, как они снова начали делить роли.
– Вы уж простите нас за такой шум. У вас тихо, мирно, а тут мы со своими лешими да Черноморами…
И замолчала, заметив, как изменилось выражение лица Прасковьи Александровны. Осипова смотрела на вдову со слезами на глазах, так играть с детьми в пушкинские сказки могла только мать, очень любящая детей, и жена, очень любившая своего Пушкина.
Осиповы перестали коситься на Наталью Николаевну. Она любила Пушкина не меньше, чем они сами, а может, и больше. Прасковья Александровна поняла, за что, за какую душу любил свою Мадонну поэт.
Она просила и просила брата выслать обещанные (и положенные им с Александрой!) деньги, а еще приехать самому. Приехать, чтобы опытным взглядом осмотреть имение и понять, как можно что-то исправить и вообще что-то сделать.
«Ты был бы очень мил, если бы приехал к нам. Если бы ты только знал, как я нуждаюсь в твоих советах. Вот я облечена титулом опекуна и предоставлена своему глубокому невежеству в отношении всего того, что касается сельского хозяйства. Поэтому я не решаюсь делать никаких распоряжений из опасения, что староста рассмеется мне прямо в лицо. Мне кажется, однако, что здесь все идет, как Бог на душу положит. Говоря между нами, Сергей Львович почти не занимался хозяйством. Просматривая счета конторы, я прежде всего поняла, что имение за 4 года дало чистого дохода только 2600 руб. – Ради бога, приезжай мне помочь; при твоем опыте, с твоей помощью я, может быть, выберусь из этого лабиринта».
Не приехал и не помог, даже писал редко и нерегулярно, и денег тоже не слал, хотя и был обязан. Видно, жена не позволяла.
Жить только Пушкиным снова не получалось, ежедневные заботы и новое безденежье этого не позволяли.
Странно, но Сергей Львович совершенно устранился от управления Михайловским, взвалив все на плечи неопытной снохи. Ему исполнился 71 год (в действительности 74, так как он зачем-то убавлял себе три года). Несмотря на возраст, у Сергея Львовича в Михайловском вспыхнула страсть, и к кому! Такого не ожидали в Тригорском, а уж Наталья Николаевна тем более.
Семейство Осиповых-Вульф было богато барышнями, в которых одну за другой влюблялся Пушкин. Барышни, а потом и племянница Осиповой – Анна Петровна Керн отвечали поэту взаимностью. Чувствуя эту романтическую привязанность мужа к Тригорскому, Наталья Николаевна не слишком радовалась, когда тот осенью за полтора года до гибели провел в Михайловском некоторое время, надеясь плодотворно писать, но не привез ничегошеньки, кроме разве вот такого:
Я думал, сердце позабыло
Способность легкую страдать,
Я говорил: тому, что было,
Уж не бывать! Уж не бывать!
Прошли восторги, и печали,
И легковерные мечты…
Но вот опять затрепетали
Пред мощной властью красоты.
Совершенно понятно, а то, что Пушкин прятал глаза и переводил разговор на другое, только добавляло ясности, что у него там случился роман. Наталья Николаевна ревновала, пыталась выпытать, Пушкин выкручивался, но постепенно новая беременность и заботы последнего тяжелого года жизни поэта заслонили для Натальи Николаевны мысли о Тригорском.
Приехав сюда, она вспомнила это стихотворение мужа, но запретила себе даже думать о ревности, в кого бы ни был тогда влюблен Пушкин, сейчас это уже неважно.
А у Александра Сергеевича и впрямь последней осенью в Михайловском было увлечение младшей барышней Осиповых – Машенькой. Ей только исполнилось 15 лет, девушка расцвела, и, глядя на нее, помолодел, словно вернувшись во времена своей ссылки десятилетней давности, Пушкин. Он шалил, как и десять лет назад, был остроумен, весел, искрометен. Может, потому и не написал ничего, что не до серьезных литературных трудов оказалось?
