В. Кобрин - Иван Грозный
Была ли жестокость царя Ивана жестокостью века? В чем-то, разумеется, да. Время инквизиционных костров и Варфоломеевской ночи. Но все же к обычаям времени не сводится грозненская тирания, ибо садистские зверства этого монарха резко выделяются и на фоне действительно жестокого и мрачного XVI века. Впрочем, разве не жесток наш просвещенный XX век, познавший газовые камеры и противотанковые рвы, наполненные трупами стариков, женщин и детей, сталинско-ежовско-бериевские застенки, кровавые преступления пол-потовских "красных кхмеров", бесчинства хунвейбинов? Но ведь мы не считаем, что Бухенвальд и Освенцим оправдывают деяния Пол Пота.
Если же вернуться в XVI век, можно заметить, что люди этого времени были потрясены страшными злодеяниями царя Ивана. О его невероятной и для современников жестокости единодушно свидетельствуют и русские, и иностранные источники.
Но все же не только осуждение злодейств давно умершего царя привлекает внимание сегодняшних людей к делам и личности Ивана Грозного. В далеком прошлом ищут ответов и на сегодняшние вопросы. Нет, не прямых: исторический опыт рецептов не дает. Недаром говорят, что история не столько учит, сколько наказывает за незнание.
Чего же ищем мы, люди двадцатого, в шестнадцатом? Иногда кажется, что прямых параллелей. Многажды и пишущие, и читающие об Иване Грозном видели за ним другого политического деятеля, уже нашего времени, спор о котором идет пока еще лишь несколько десятков лет, но, похоже, не подошел к концу. Строгие ревнители чистоты исторического знания (а то и рядившиеся в эту тогу защитники сталинизма) порой негодовали: разве можно сравнивать Сталина и Ивана Грозного, руководителя коммунистической партии и царя, людей столь разных эпох? А в самом деле: нужно ли разоблачать Ивана Грозного только для того, чтобы высказать свое неодобрение Сталину? Ведь сегодня для этого стали излишними намеки, можно говорить и писать свободно, не эзоповым языком.
Конечно, время "аллюзий" и "кукишей в кармане" прошло. Но ведь удивительно: интерес к эпохе Грозного, к его личности не затухает. Значит, этот интерес общественно оправдан. Дело, видимо, в подсознательном стремлении людей познать механизмы деспотизма. Но меня здесь прерывает строгий голос коллеги (а может быть, это и мой голос, тот, которым говорит моя привычка к "марксизму" в интерпретации "Краткого курса истории ВКП(б)", приобретенная еще в студенческие годы и до сих пор до конца не исчезнувшая): нельзя смешивать разные эпохи, разные социально-экономические формации, это ненаучный, идеалистический подход, уводящий от социальных корней явлений к поискам их чисто внешнего сходства.
Но я возражаю (коллеге? себе?): если, начиная с возникновения в позднем палеолите человека современного вида (гомо сапиенс), не изменилась принципиально его биологическая природа, то разве нет и не может быть некоторых общих, межформационных закономерностей?
Ответят: чего их искать? Они известны: общественное бытие определяет общественное сознание, производительные силы - производственные отношения, а те, в свою очередь, - политическую и идеологическую надстройку. Все это так. Эти фундаментальные законы общественного развития - азбука марксизма-ленинизма, исторического материализма. Без азбуки нет ни синтаксиса, ни морфологии, но и застревать на азбуке - негоже для серьезной науки.
Нам известны явления, которые в разной форме, но существуют в самые разные эпохи.
Если термином "государство" мы обозначаем надстройку и рабовладельческого, и феодального, и капиталистического, и социалистического общества, значит, есть что-то общее в функциях государства во всех этих эпохах. Мы знаем одни и те же формы правления в разных социально-экономических формациях: республику - от рабовладельческой до социалистической, монархию - от рабовладельческой до буржуазной. И снова ясно, что есть нечто общее во всех республиках, отличающее их от всех монархий. Можно найти и другие примеры, подтверждающие, как мне представляется, что межформационные закономерности не исчерпываются лишь основными законами развития общества. К их числу я отнес бы и еще не изученные нашей наукой закономерности развития и функционирования личной власти. При всех различиях есть немало общих черт у диктатуры Суллы или Нерона в Древнем Риме, Ивана Грозного в России, наконец, Сталина и Мао Цзэдуна...
Не в историческом невежестве лежат корни культа Ивана Грозного во времена культа Сталина. И Иван Грозный, и Сталин были умны, хорошо знали, что творят. Террор Ивана Грозного был для Сталина не просто оправданием его террора: такое объяснение слишком прямолинейно, да и объясняет не все. Речь шла о создании извращенной системы ценностей, где цель оправдывает средства, где жестоко рубят лес, а люди становятся то щепками, то винтиками, где моральный счет к историческому деятелю воспринимается как наивный пережиток донаучного мышления.
Однако и к этой цели не сведешь отношение к Ивану Грозному в сталинские времена.
В культе "великого государя" проявилась более широкая тенденция. В свое время в статье "О диалектическом и историческом материализме", вошедшей в главу IV "Краткого курса истории ВКП(б)", Сталин писал:
"...историческая наука, если она хочет быть действительной наукой, не может больше сводить историю общественного развития к действиям королей и полководцев, к действиям «завоевателей» и «покорителей» государств, а должна, прежде всего, заняться историей производителей материальных благ, историей трудящихся масс, историей народов".
В этих на первый взгляд верных словах далеко не все правильно. Ведь никто из серьезных ученых в немарксистской науке к тому времени уже давно не "сводил" историю к "действиям королей и полководцев", а ограничивать задачи исторической науки (хотя бы при помощи "прежде всего") изучением только истории трудящихся масс абсолютно неверно: нельзя понять историю крестьянства или рабочего класса без знания истории дворянства и буржуазии.
Но для хода наших рассуждений важно другое. Прошло совсем немного времени после публикации этого строго обязательного для исполнения предостережения исторической науке, как с благословения того же Сталина парадные жизнеописания если не королей, то царей, князей и полководцев стали заполнять историческую беллетристику, киноэкраны и учебную и научно-популярную литературу по истории. Восхваление грозного царя - лишь частный, хотя, вероятно, и наиболее возмущающий нравственное чувство случай стремления Сталина к возвеличиванию сильных личностей. Все они (даже феодальные князья и царские полководцы), разумеется, боролись за интересы всего народа, опирались на преданные им и восхищающиеся ими массы и разоблачали гнусные козни отвратительных иноземцев и изменников и маловеров из "верхов".
Эта тенденция была тоже политически обусловлена. Она должна была гальванизировать наивно-монархические предрассудки масс, воспитывать (или поддерживать) убеждение, что счастье народа зависит прежде всего от воли сильной личности мудрого государственного мужа, уверенно ведущего страну по пути процветания и безжалостно сметающего со своего пути путающихся под ногами врагов и хлюпиков. Такая "историческая концепция" полностью отвечала интересам режима личной власти Сталина.
Так что, если параллели между Иваном Грозным и Сталиным и впрямь неуместны, то виноваты в их появлении не современные историки и публицисты, а сам Сталин, настойчиво пропагандировавший грозного царя как образец для подражания.
На примере Ивана Грозного можно изучить некоторые общие особенности механизма личной власти. Режим индивидуальной диктатуры не может не опираться на террор, на всеобщий страх перед диктатором. Иначе не подавить думающих и рассуждающих. Террор этот должен носить тотальный характер, касаться не только подлинных врагов тирана, но и людей, которые ничего против него не замышляли и, более того, до момента своей гибели искренне верили (или старались верить), что властитель ведет страну к процветанию, что его власть - лучшая и самая законная из всех возможных.
Порой именно эта "лотерейность" террора, то обстоятельство, что он обрушивался не только и не столько на настоящих противников владыки, а и на многих его верных приближенных, выступавших до своей опалы в роли неразборчивых исполнителей самых грязных поручений царя, кровавых палачей, приводила к выводу то о психической неполноценности Ивана IV, то о том, что он был человеком неумным, недальновидным.
В такого рода рассуждениях кроется существенная ошибка. Наказание только подлинных врагов не создает еще в стране атмосферы настоящего страха, в которой только и может царить тиран. Этот страх вызывается обстановкой беззакония. До тех пор, пока законы, пусть и самые жестокие и суровые, неукоснительно соблюдаются, тот, кто их не нарушает, может чувствовать себя в безопасности, а значит, и сравнительно независимым. Тирания же не терпит существования независимых от нее людей.
