Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 3. Золотая печать
Мы-то знаем, что он имел в виду таких «продавшихся татарам личностей», как доктор Светлана, а его крымские собеседники не понимали настойчивости московского гостя в приобщении к татарской проблеме славян.
Так или иначе, но местная власть приняла свое решение.
После совещания друзья-соратники отправились в ресторан, в отдельный кабинет.
Сначала разговор шел о разных несущественных делах. Потом, после дружеских тостов, почти лишенных подхалимажа, стали хвастаться успехами своих детей. Потом о женах говорили с легким юмором и плавно перешли к бабам вообще. Неженатый Нюркин молчал, когда речь шла о чадах и о законных супругах. О бабах вообще он тоже молчал, ибо, как не был он пьян, но секретную информацию не разглашал, а отношения с женщинами у него все были секретные - горел наш герой на работе.
Но когда вконец захмелевшие чекисты стали выплескивать накопившуюся в их душах неприязнь к нарушившим их спокойный быт татарам, то Нюркин встрепенулся, засунул руки между ног и то и дело вставлял:
- И примкнувших к ним предателей-славян! И к примкнувшим к ним предателям-славянам!
Если во время заседания офицеры терпели этот дурацкий долбеж, то тут, на свободе, ярость против этого москвича начинала закипать всерьез. И неизвестно, в каком виде эта ярость выплеснулась бы, но начальник управления, умный и опытный мужик, заметил озлобленные оскалы на лицах некоторых коллег.
И когда Нюркин в который уже раз настойчиво произнес свое «И примкнувших к ним славян-предателей», начальник перегнулся за столом к нему.
- Леша, - сердечно вымолвил он, - не настаивай на примкнувших к татарам славянах. Ты понимаешь, наша игра не допускает, чтобы русские люди сочувствовали татарам. Даже если есть такие, то не надо об этом говорить понимаешь? Ты меня понял?
Но принявший тут же очередную чарку Нюркин уже ничего не воспринимал.
Глава 17
От середины июня до середины лета ровно одна неделя, и эту неделю тоскующий Камилл вдруг решил провести в Ленинграде.
Билет он смог достать на дневной поезд с удобными мягкими креслами. За окном пробегали поначалу хорошо знакомые, преимущественно березовые ландшафты Подмосковья. День был солнечный, воздух был прозрачен, луга и перелески отлично просматривались.
Березы, березы, березы… Бледные болезненные создания, порождения ледниковых веков. Осины издали кажутся более основательными, но они и того хилее – древесина как труха.
Камилл вспомнил высокогорье Памира и Тян-Шаня - и там белые березы подобны нематодам, обитателям подземных водоемов. И тяготеют они к подножью ледников и снежников. А ниже – мощная арча, великолепные ореховые рощи.
Но как великолепны дубы Орловщины, грабы Закарпатья! Их темно-зеленые, полные жизненной силы кущи одним своим видом даруют здоровье и энергию. У несчастных же берез блеклые листья с бледной изнанкой вызывают жалость. А подует ветер – скрипят, болезные, жалуются. А дубы выдерживают ураганные ветры, только гудит крона.
Но некоторым нравятся и березы:
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится…
За Тверью пошли по большей части сосны и ели, которые своей строгостью были более по нраву Камиллу.
Поезд прошел через мост над полноводной рекой. «Это Волхов» - сообразил Камилл, вообще-то плохо знающий заволжскую географию.
Устали глаза. Камилл закрыл их и незаметно ушел в короткую дрему. Проснулся он от страха: ему привиделся бородатый старый человек, беззвучно шевелящий губами и жестикулирующий длиннопалыми руками. Пока Камилл соображал, почему этот вроде бы вовсе и не страшный седой человек его напугал, поезд уже вошел в черту городских кварталов.
Вот и Московский вокзал, троллейбус уже идет по Невскому, везет Камилла к гостинице Европейской, в которой привык останавливаться наш доктор наук.
Закусив в кафе второго этажа, Камилл не преминул возможностью полюбоваться видом на Неву и крепость с Адмиралтейской набережной, заполненной по случаю белой ночи толпами гуляющих. Но дала себе знать усталость от долгой поездки, и он вернулся в гостиницу.
Наутро Камилл, следуя давно заведенной им традиции, отправился в Эрмитаж.
Эрмитаж… Как войдете, так сразу направо Лестница. Да, Лестница с большой буквы! Это вам не Площадь Испании и не Одесса - это мрамор, порфир и золото, это скульптуры искуснейшей работы из каррарского камня! Ах, что это за скульптуры, что за формы у ныне безымянных красавиц! Подобных красавиц ножки не ступали на пресловутые ступеньки Каннского фестиваля! Да, умели выбирать короли и императоры красивых фрейлин и не скупились на затраты, чтобы увековечить их тленную красоту в прекрасном вечном камне! Взирают на вас, поднимающегося по широкой Лестнице девицы! - и сверху, и снизу, и слева…, нет, слева мальчики, а справа опять девицы, и какие!
Идете дальше, и все выдержано в таком же великолепном стиле, все выполнено с чувством меры. Но что это? В зале высится монстр, карета-монстр, вес не менее десяти тонн, высота колес метра два! Такую махину не сдвинут с места и тридцать две лошади, а если и сдвинут, то далеко не провезут – эдакое творение достойно только быть поставленным рядом с Царь-пушкой, которая не стреляет, и Царь-колоколом, который не звонит. Эта Царь-карета изготовлена где-то в Европе по заказу одного из фаворитов русской императрицы. Говорят, есть люди, которые, преодолев просторы океанов, посещают Петербург, чтобы поглядеть именно на эту карету, а еще на павлина, точнее на часы «Павлин» - золото и прозрачные камни под большим стеклянным куполом. И «Павлина» этого, такого великолепного, тоже, оказывается, купили для императрицы - шикарная вещь, честно. Вообще-то, правду говоря, главный в этом «Павлине» петух, именно он голос подает и извещает о времени, павлин же только хвостом крутит, но он крупнее, и золота на него больше израсходовано. Обычное дело…
Вот длинный коридор, увешанный шпалерами – это такие огромные ковры с изображениями пейзажей или битв, вытканные из цветных шерстяных ниток. Интересно, конечно, хотелось бы подробно их рассмотреть, но время подгоняет, поспешим мимо.
Вот коридор, где выставлены русские цари. Много их, но поглядите внимательно на эту семейку, вышедшую на конную прогулку: великий князь Павел, сын убиенного Петра, а рядом с ним сыновья его. Тот, что справа, Александр Павлович, который вскоре укокошит своего папашу руками сподвижников. О времена, о нравы! Мимо, мимо!
В Эрмитаже нет картин русских художников, которые появились таки в XIX веке, здесь только зарубежные авторы. Если повезет, то можно сразу попасть в залы великого Рембрандта.
Рембрандт, скорбная, полная стонов больница,
Черный крест, почернелые стены и свод,
И внезапным лучом освещенные лица
Тех, кто молится небу среди нечистот.
– пусть вас не оттолкнут эти строки француза Бодлера, который вообще отличался способностью сгущать краски. Обратите внимание на «внезапным лучом освещенные лица». У великого Рембрандта нет случайных персонажей, каждое лицо полно значений и несет свою смысловую нагрузку. Каждый значительный художник передает состояние героев своих картин через глаза и губы, через наклон головы и положение рук, но Рембрандту это удается лучше, чем другим.
Мой хороший знакомый сетовал на притворство людей, созерцающих с восхищением Джоконду Леонардо да Винчи. «Ну, молодая женщина, есть много красивше ее. А улыбка – что улыбка? Можно любою красотку сфотографировать, и улыбка будет более выразительная!». Я попытался ему растолковать, что да Винчи запечатлел столь мимолетное выражение лица Моны Лизы, что хоть сделай десять тысяч фотографий – подобного не зафиксируешь, да и не на каждом лице появляется такая тонкая улыбка. «И это на обычном холсте, обычными красками и своей, что не говори, человеческой рукой!» - пытался я объяснить причину восхищения людей мастерством Леонардо.
Можете ли вы по своему желанию наблюдать моментальное выражение лица изменника в миг разоблачения? Или такое же быстротечное выражение на лице человека, который ждал поощрения за свое действие, но вдруг узнал, что за это действие его ждет наказание? А великий Рембрандт конструировал на холсте такие ситуации и очень точно передавал мгновенное настроение каждого персонажа - у каждого свое, проистекающее из его предыстории.
Вот чем в первую очередь восхищаются умеющие «читать» живопись люди.
После Рембрандта смотреть Рубенса надо для того, чтобы убедиться в том, что и в нетрагических сюжетах можно вполне замечательно изображать человеческие характеры, а также живописать колоссальное, присущее человечеству жизнелюбие. Тот же Бодлер по поводу Рубенса написал так:
