Рюрик Ивнев - У подножия Мтацминды
— Не хотите его лишаться? — изумленно переспросил Смагин.
— Да, — произнес комиссар, тяжело вздыхая. — Я превратился бы в существо, обивающее пороги учреждений, потому что даже спекулировать не умею. Жизнь в Петербурге, в том кругу, где я вращался, научила меня только веселиться и тратить деньги.
Комиссар на минуту опустил голову, снова поднял ее и принял прежний скучающий вид.
Смагину оставалось только проститься.
— Впрочем, и ваше положение, как мне кажется, не очень завидное, — с легкой иронией произнес комиссар на прощание.
Глава IX
Как это иногда случается с очень впечатлительными людьми, Смагин совершенно забыл, что сегодня его выступление в клубе.
Он еще помнил об этом, заходя в комиссариат, но, выйдя оттуда, вместо того, чтобы направиться к клубу, пошел домой на Белинскую. По дороге машинально зашел в маленький подвальчик, который случайно оказался безлюдным, тяжело опустился на табуретку и вдруг почувствовал голод.
…Перед ним уже давно лежали на тарелке остатки еды и красовалась бутылка недопитого вина, а он все сидел на месте и не двигался.
Возможно, он просидел бы так до утра, если бы не добродушный возглас духанщика, которому фигура Смагина уже примелькалась, так как он почти ежедневно заглядывал сюда:
— Ты что, спать не хочешь? Я хочу закрывать мой лавка, хочу домой, спать.
Смагин пришел в себя и, быстро встав, сказал, запинаясь:
— Что со мной случилось сегодня — не понимаю. Духанщик засмеялся.
— С тобой сегодня, с другим — завтра, а с третьим — и сегодня, и завтра, и целая неделя так идет.
«Он принимает меня за пьяного», — подумал Смагин и, торопливо рассчитавшись, вышел из духана и направился к дому.
Он долго не мог заснуть. Перед ним, как на экране, мелькали картины, в которых реальные образы смешивались с фантастическими. Проснулся поздно, с тяжелой головой, но магические лучи тифлисского солнца, врывавшиеся в окно его комнаты, были такими яркими, что он вновь обрел спокойствие и душевное равновесие.
Смагин подошел к окну.
День уже давно начался. Знакомый мацонщик, придержав своего ослика, протянул ему глиняный кувшин с мацони.
— Последний. Где был? Гулял? Спал? Сколько раз я кричал, никто не отвечал.
— Чуть было не проспал твоего мацони, — засмеялся Смагин.
— Вот бери, самый лучший, самый свежий, самый холодный, самый вкусный, — только тебе.
Не успел Смагин поставить, глиняный кувшин с мацони на стол, как раздался стук.
— Кто там?
— Посыльный из клуба «Новое искусство». Смагин быстро оделся и открыл дверь. Посыльный, протянув ему пакет, попросил расписаться в получении денег.
— Вот здесь, — добавил посыльный, положив на стол, около кувшина с мацони, ведомость.
Смагин быстро пробежал приложенное к пакету письмо:
«Уважаемый Александр Александрович!
Администрация клуба «Новое искусство» приносит вам глубокую благодарность за ваше прекрасное выступление, доставившее громадное удовольствие слушателям. Гонорар прилагается.
Председатель — Атахишвили
Секретарь — Чижов».
— Здесь какое–то недоразумение, — растерянно произнес Смагин.
— Не могу знать, — вежливо ответил посыльный. — Тут написано: выдать пятьсот рублей. Ежели этого мало, то поговорите с председателем. Мы люди маленькие, что нам велят, то и делаем.
— Да нет, — досадливо махнул рукой Смагин и почему–то покраснел, — дело совсем не в этом…
Он молча расписался в ведомости, поблагодарил посыльного и после его ухода начал быстро собираться — решил сейчас же поехать в клуб, чтобы вернуть деньги.
По дороге Смагин заглянул в редакцию газеты «Борьба», чтобы рассказать о той безобразной сцене, которая вчера разыгралась на его глазах.
Поблескивая стеклами пенсне и устало улыбаясь, секретарь выслушал его и равнодушно ответил:
— Вам надо обратиться по начальству.
— Что значит «по начальству»?
— Это значит, — снисходительно пояснил секретарь, — надо обратиться к начальнику милиции города Тифлиса.
— Но ведь этот возмутительный факт заслуживает того, чтобы его осветили в прессе?!
— Мы не можем печатать сведений, порочащих нашу милицию, основываясь лишь на словах частных лиц.
— Вы мне не верите?
— У нас нет оснований вам не верить, но принимать на веру ваши слова газета не имеет права, поэтому до разрешения этого вопроса в управлении начальника милиции мы ничего печатать не будем.
Секретарь снова углубился в лежащие перед ним бумаги. Смагин выскочил из редакции, мысленно ругая себя за наивность.
В дверях клуба он столкнулся с Чижовым, который обнял его за талию, как старого знакомого, и, не дав сказать слова, затараторил:
— Ах, как я пред вами виноват, дорогой Александр Александрович! Не истолкуйте мое отсутствие на вашем вечере превратно, но дело в том, что Вера Николаевна так неожиданно заболела, сердечный припадок, мы все так переволновались, пришел профессор Мгебришвили, вызвали еще других врачей, был целый консилиум. И я вместо того, чтобы вдыхать запах роз того букета, который вы получили, — об этом я узнал только сегодня, кстати, по рассеянности вы его забыли в клубе, — я должен был вдыхать запах лекарств. Но, к счастью, Вере Николаевне стало лучше. Мгебришвили — маг и волшебник. Недаром он закончил курс медицинских наук в Париже…
— Я очень рад, что Вере Николаевне стало лучше, — быстро произнес Смагин и, боясь сделать паузу, чтобы Чижов не воспользовался этим, продолжал: — Но объясните мне недоразумение, которое произошло с моим мнимым выступлением…
— Недоразумение? Мнимое выступление? Я ничего не понимаю, — признался изумленный Чижов.
— Я вам сейчас объясню.
Смагин рассказал ему все и тоже сослался на свою болезнь. Вопреки его ожиданию, Чижов засмеялся.
— Какие пустяки! Я думал, бог знает что случилось. Ну, не могли прийти и не пришли. У нас же не коммерческий подход к делу. Ведь деньги вы получили?
— Да, но я не могу брать деньги за несостоявшийся вечер. Я принес их обратно.
— Да вы с ума сошли! Во–первых, вы этим оскорбите клуб, его председателя, уважаемого всеми поэта Атахишвили, и меня как секретаря клуба. А во–вторых, если вы так щепетильны, то можете выступить в любой день, по вашему усмотрению, — и мы будем квиты. Кстати, сегодня в нашем клубе выступает сам Атахишвили. Обычно в дни выступлений он нигде не показывается, запирается дома, чтобы ничто не могло помешать его сосредоточенности. Но он еще за три дня до выступления просил меня не забыть передать вам его личное приглашение. У него столько единомышленников, что ему будет приятно, если будет присутствовать такой оппонент, как вы.
Смагин не верил ни одному слову Чижова. Чтобы скорей отвязаться от секретаря, он, решив быть сегодня вечером в клубе, простился с ним и направился было к выходу, как вдруг к нему подошел служащий клуба, в котором он узнал посыльного. Улыбаясь во весь рот, тот протянул ему огромный букет роз.
Чижов, наблюдавший эту сцену, крикнул:
— Это тот самый букет, который вам прислали!
Глава X
Уже на лестнице Смагин испытал неприятное ощущение. Стенные зеркала в позолоченных рамах, ступени ослепительно белой мраморной лестницы… Медные кольца, на которых держалась красная бархатная дорожка, изредка позвякивали, как офицерские шпоры, крутые перила как бы говорили: «Не дотрагивайтесь до нас!» Собственные далеко не новые, хотя и тщательно вычищенные ботинки Смагина, а особенно слегка лоснящиеся полы пиджака и скромный галстук среди блеска зеркал, мрамора и позолоты казались скромной тряпочкой для вытирания пыли.
На площадке лестницы, точно желая поразить его неожиданностью, стояли, о чем–то оживленно беседуя, Везников, художники Надеждин и Пташкин и член Учредительного собрания Грузии Абуладзе.
Увидя Смагина, они заулыбались. Все четверо были одеты в безукоризненные костюмы. На Абуладзе — темно–коричневого цвета, на остальных — синего.
Смагин поклонился. Поздоровавшись, сейчас же отошел от них. Везников крикнул ему вдогонку:
— Александр Александрович! Мне надо с вами поговорить.
— Хорошо, — ответил Смагин и тут же почти столкнулся с Атахишвили.
Выхоленный, гладко выбритый, с тщательно сделанным пробором, поэт был одним из близких друзей Абуладзе и тоже, как тот, считал себя европейцем с головы до ног. Он протянул руку Смагину, смотря на него пустыми, безразличными глазами, и сразу же начал говорить о своем последнем романе, «еще не доконченном, но который произведет революцию в литературе».
— У меня работа идет довольно медленно, так как я пишу одновременно по–грузински и по–немецки…
Ему было совершенно безразлично, с кем говорить о своих литературных успехах. Про него рассказывали, что однажды, возвращаясь домой с последним ночным трамваем, он умудрился изложить содержание своего романа кондуктору. С ним невозможно было говорить о своих собственных делах. Он слушал, но не слышал, глаза смотрели на собеседника, но не видели его. Порой казалось, что, если во время разговора от него отойти, он не заметит этого и будет продолжать говорить.
