Павел Саксонов - Приключения доктора
Но проходили минуты, а приступа не было. Так прошли и четверть часа, и его половина.
Зазвонил телефон. Мы вздрогнули от неожиданности и переглянулись: ранее мы не раз и не два пытались связаться с миром, но линии оказывались перегруженными, наши вызовы оставались без ответа — даже до станции не удавалось дозвониться! Теперь же вызов поступил сам, и каждый новый удар молоточка по звонку казался нам ударом тревожного колокола.
Иван Дмитриевич взял трубку и какое-то время вслушивался в слова незримого для нас абонента. Но что мы видели совершенно ясно, так это с каждым мгновением светлевшее лицо его сиятельства: тревога уходила с него, морщины разглаживались, глаза оживали новым взглядом — с волнением, но иного свойства, не такого, как прежде. А дальше Иван Дмитриевич рассказал нам о приключившемся на самом деле — о явленном Городу чуде, — и наши собственные сердца и лица также освободились от тревог.
Мы сняли с двери засовы и вышли на свежий воздух. Всё еще шедшие люди — теперь их спешка была нам понятна — обтекали нас, застывших под ветром и снегом и вглядывавшихся в проспект.
— А что, Александр Иванович, — предложил мне его сиятельство, — не пойти ли и вам на Средний?
— А как же вы? — я уже рвался вперед, но чувство приличия удерживало меня на месте.
— Увы, но кто-то должен остаться в участке… а вы — ступайте. По старшинству — оставаться нам с Иосифом Иосифовичем: такая вот незадача бывает от положения!
Я благодарно кивнул и побежал. Надзиратель тоже рванулся было со мною, но тут же остановился: от Сыска в участке он был единственным, а значит, и он должен был оставаться на месте.
Время уже ушло: поспеть непосредственно к началу я не мог никак. Поэтому, понимая, что шествие уже шло, я просто выскочил на 19 линию и понесся что было духу к Среднему проспекту. Никогда еще я не бегал так быстро! Те двести с чем-то саженей[68], что разделяли по линии участок и проспект, пролетели под моими ногами за считанные секунды. Однако и здесь я не смог приблизиться к цели: панели и значительная часть мостовой уже оказались запружены такими же опоздавшими, как и я сам — ряды за рядами, люди стояли вдоль проспекта, ожидая появления процессии.
Полагаться на форменную одежду было нельзя: ни повод тому не соответствовал, ни общее настроение. Даже стоявшие здесь же — я видел их и узнал — городовые (дежурный и вызванный на подкрепление) ничем не могли мне помочь: они тоже увидели меня и тоже узнали, но только и смогли что помахать руками да улыбнуться! Улыбнулись мне и соседи из числа таких же, как я, бедолаг. А какой-то старичок — кажется, из зеленной лавки неподалеку — заметил: всё — ерунда, работать локтями нет никакой причины. Мол, каждый увидит всё, что положено… он так и выразился — «всё, что положено» — и добавил, поясняя:
— Смотрите в себя. От того, что у вас на сердце, и будет зависеть то, что увидите лично вы!
Слова старичка показались мне смутными, но в то же время — понятными. Разум не видел в них логики, но сердце на них откликалось. Этого мне показалось достаточно, и я, совершенно уже успокоившись, пристроился рядом со старичком — за спиною широкого в теле детины; по виду — чернорабочего из Гавани.
Шторм, ближе к вечеру свалившийся на город после оттепельных утра и дня, свирепствовал вовсю, но нас — сравнительно, конечно — более или менее защищали от ветра дома: лютуя с северо-запада на юго-запад, шторм обрушивался на линии, превратившиеся в подобие вытяжных труб. Во всяком случае, там, на проспекте, я не чувствовал таких порывов, какие дули мне прямо в лицо во время моей пробежки. Да и снег с ледяною крошкой летели наискосок: срываясь с крыш противоположной стороны проспекта, они устремлялись в просветы между домами, тогда как сам проспект оказывался им неподвластным. Казалось, будто над головами людей — где-то достаточно высоко — простерлось метавшееся в хаосе покрывало: этакая простынь с постоянно менявшимся рисунком.
И вот под этим-то покрывалом и показалась, наконец, процессия.
Позже мне рассказали, что шествие началось трубами Финляндского полка, но теперь они стихли: солдаты и офицеры — хором — пели молитву Богородице на умягчение злых сердец, и этот хор — сильный, стройный — производил такое впечатление, что многие, не стесняясь, плакали. Земное воинство просило Пресвятую о мире в сердцах — в своих не менее, чем в чужих.
Шапки слетели с голов. Я тоже стянул свою и перекрестился.
Когда процессия поравнялась со мною, я вытянулся на цыпочках и неожиданно для себя рассмотрел в ней нашего старшего помощника и нашей же части доктора — Владислава Ивановича и Георгия Михайловича. Они шли рядышком, почти рука об руку, а чуть сбоку от них — маленькая девочка, похожая на ангелочка. В руках у девочки, укутанный чьим-то заботливо поданным шарфом, сидел щенок. Не знаю, почему, но эта картинка даже более, чем хор и молитва, тронула меня, и тогда уже в моих собственных глазах затуманилось. Мне даже пришлось несколько раз моргнуть, чтобы мир передо мною не расплылся окончательно, но всё равно: слезы катились по моим щекам, я ощущал их теплое присутствие и их солоноватый вкус.
Чуть дальше шествие приостановилось: полк, коровы, люди начали поворачивать. Я понял, что огороды, куда и совершался поворот, стали конечной целью, и тогда я, от души распрощавшись со старичком, выбрался из толпы и побежал в обход: как жившему здесь же, мне были хорошо известны тропки и проходы через дворы, о которых многие другие могли и не догадываться.
На этот раз бег принес результат: на огородах я оказался почти тогда же, когда на них свернула последняя из коров — огромная, гигантская, с чудными господином и двумя дамами на спине. Эта корова шла с такими важностью и достоинством, что выглядела невероятно дивно. Впрочем, не менее дивной она показалась мне и в статическом состоянии. В изумлении же остановиться ее заставило то же, что заставило и меня. То же, что заставило остановиться и всех остальных: и стадо, и военных, и толпу. Я даже больше скажу: наверное, то же, что тут же окоротило шторм, разбило о немыслимость произошедшего порывы ветра, осыпало краями — не задевая огород — метавшееся над городом покрывало из снега и льдинок.
Не веря своим глазам, я — кулаками — отер их, полагая, что всё еще слепну от слез и потому неясно вижу. Но видел я совершенно ясно: еще накануне заметенные совершенно, а утром и днем едва-едва подтаявшие, теперь огороды полностью очистились от укрывавшего их снега и зазеленели травой.
Откуда-то сбоку от меня послышался тихий смешок. Я быстро повернулся, но успел заметить лишь тень, мелькнувшую на периферии взгляда. И тогда же ласковый голос шепнул мне на ухо:
— Ах, Александр Иванович, Александр Иванович! Эюшки… Как-нибудь помолись о Ксенюшке…»
Пять диалогов для эпилога
Лидия Захаровна стояла подле Муры и — снизу-вверх — смотрела на Петра Васильевича. Петр Васильевич делал вид, что подсчитывал (все ли дошли?) уже разбредшихся по огородам и начавших кормиться коров, но в действительности он с большим смущением вслушивался в то, что говорила вдова, и не без паники понимал: ответить придется прямо сейчас. Мысли метались в его голове, слова, еще невысказанные и даже не подобранные, скакали галопом, равно и просясь на язык, и на него не идя. Петр Васильевич и припомнить не мог, когда в последний раз ему было так чудно и так страшно одновременно.
— Денег у меня немного, — Лидия Захаровна уже подводила итог, — но если их вложить целиком, могло бы получиться неплохо. Что скажете, Петр Васильевич?
Петр Васильевич сглотнул:
— Вы хотите меня нанять?
Вдова, по-прежнему глядя на Петра Васильевича снизу-вверх, медленно и почему-то без уверенности кивнула своей забинтованной головой. Похоже, она ожидала иного ответа.
Петр Васильевич и сам понимал, что вовсе не вопрос на вопрос хотела получить стоявшая рядом женщина. Он покраснел, затем побледнел, а после пошел пятнами: красные уши, бледный лоб, румянец на щеках, тени под глазами. В глазах же метался огонек: Петр Васильевич тщетно пытался его притушить, часто-часто помаргивая.
— Нет! — вдруг выпалил Петр Васильевич, явно решившись. — Так не пойдет! Какая в том выгода, если придется платить управляющему?
Лидия Захаровна оживилась. В ее глазах тоже заметались искры. И, как и Петр Васильевич, она часто-часто заморгала:
— Не пойдет?
— Не пойдет!
— Но тогда…
— Выходите за меня замуж!
И тут же оба рассмеялись: обоим стало легко и радостно.
