Николай Алексеев - Заморский выходец
— Свой жених?!
— Ну, да. За него и прочит Катеньку. Да и жених-то — Дмитрий Иванович Кириак-Лупп!
— Да что ты!
— Вот те крест! Ну, а мое дело бабье, и рада бы по-своему повернуть, да ничего не сделаешь.
— Да, да, уж, вестимо, муж — голова.
Причиною того, что Меланья Кирилловна так поспешила с приездом к Кречет-Буйтуровой, были настояния Александра Андреевича. Дело в том, что видеться с Катей ему в эти дни не пришлось: он приходил несколько раз на дню на обычное место свиданий, но боярышня не являлась. Турбинин не мог знать, какая сцена произошла между боярышней и ее отцом, не мог знать, что боярышня заболела после пережитого потрясения, почему и не являлась на свидания, и терялся в различных догадках. Естественно, он желал положить конец своим мукам и торопил мать с поездкой к Кречет-Буйтуровым, чтобы порешить со сватовством, на благоприятный исход которого он благодаря уверениям Феоктисты надеялся. Несмотря на надежду, он сильно волновался, ожидая возвращения матери. Поэтому, едва вдали показался возок возвращающейся Меланьи Кирилловны, он бегом пустился ей навстречу.
— Ну, что? Как? — кричал он ей издали.
Лицо матери было сумрачно. В ответ ему она только махнула рукой да сжала губы.
Александр Андреевич побледнел.
— Что? Отказали? — пролепетал он.
— Опоздали мы — Катя уже просватана за Дмитрия Ивановича Кириак-Луппа, — ответила наконец мать.
Александр Андреевич остановился как вкопанный.
— За Кириак-Луппа… — повторил он беззвучно.
Возок Меланьи Кирилловны уже успел доехать до ворот и свернуть в них, уже боярыня успела выбраться из него, пробрать двух подвернувшихся не к разу холопок и отправиться в горницы переодеваться, а молодой боярин все по-прежнему стоял в поле и, заломив руки, повторял все одно и то же:
— За боярина Кириак-Луппа! За Кириак-Луппа!
Наконец он вышел из своего столбняка и побрел, но не к воротам, а в сторону, противоположную им, в поле. Ему было все равно, куда идти: он знал, что нигде не укрыться ему от того жгучего горя, которым было полно его сердце. Он шел долго, не зная устали. Уже солнце заметно начало клониться к вечеру, когда его окликнул молодой мужской голос. Он оглянулся и увидал сидящего на коне Марка Даниловича.
— Ты куда, Александр Андреевич?
Тот махнул рукой и ответил:
— Сам не знаю.
— Что грустен больно?
— Горе у меня, Марк Данилович, великое!
Кречет-Буйтуров с участием посмотрел на него.
— Взглянуть, так видно. Вот что, пойдем ко мне: поведаешь горе свое, может, тебе и легче станет.
— Пойдем, пожалуй, — безучастно отозвался тот.
Марк Данилович за последнее время сдружился с Турбининым подобно тому, как и с Тихоном Степановичем Топорком, и эти двое молодых бояр составляли его обыкновенную компанию.
— Ты не вздумай угощать меня, Марк Данилович, — кусок мне в горло не полезет, — сказал Александр Андреевич, когда они пришли в усадьбу.
— Ах, ты, бедный, бедный! Куда веселость твоя былая девалась? — промолвил хозяин. — Расскажи мне, что с тобой стряслось?
— А вот что… Был я и молод, и удал, и жить мне хотелось, а теперь младость моя кончилась и удаль пропала, на грудь уныло головушка свесилась, и жизнь мне не в радость.
И Александр Андреевич рассказал о своем неудачном сватовстве за Катюшу.
— Ну, скажи теперь на милость, чем залить мне огонь, что в груди горит? Змею-тоску чем задушить? Бражничать, что ли? И то! Марк! Друже! Дай зелена вина чару пообъемистей! Дай! — закончил свою речь Александр Андреевич.
Марк Данилович отрицательно покачал головой.
— Нет, друг добрый! На зелено вино плоха надежда: не зальет оно твоего горя, только пуще его подбавит.
— Так что же делать? — воскликнул Турбинин.
Кречет-Буйтуров выпрямился во весть рост.
— Терпеть! — промолвил он торжественно. — Терпеть! Али, думаешь, ты один страждешь? Али уж лютей твоего горя не бывает? Быть может, и у меня на душе не легче твоего. Что ж и мне в вине горе топить? Да и не легче твоего, не легче! И мне люба она, Танюша, больше всего на свете, как тебе Катя, и мое сердце, чай, не меньше твоего счастья просит… А терплю!.. Правда, нелегко терпеть… Иной раз, как нахлынет — так бы пошел и утопился… Пересилить себя надо, надеждой тешить — рано ль, поздно ль, придет счастье. И придет! Придет!
— Нет, уж где!
— А ты надейся, надейся крепко — придет!.. И должно прийти! Быть может, на миг один, быть может, и не такое, как ты ждешь, быть может, ты ищешь его здесь, а оно придет с другой стороны, но придет, придет. Верь, друже!
— Да коли не верится?
— А ты осиль себя, заставь верить. Верь, верь!
— Сладко верить! Быть может, стало быть, еще не всему конец, о Господи!
— Ага! Тоска-то меньше стала!
— Как будто свет слабый сквозь тьму проблеснул.
— Проблеснет и ярче, только верь да надейся!
XXXII
Удачная поездка Дмитрия Ивановича
— Оставался бы лучше ночевать, Дмитрий Иванович, что за радость ночью в пути быть!
— Нет, беспременно надо в Москву, дела такие, — ответил Степану Степановичу Кириак-Лупп, не совсем твердыми шагами направляясь к двери.
— Я к тому, что шалят здесь ноне очень. Вон намедни усадьбу Герасима Стратилатовича сожгли и пограбили… Ты, чай, знаешь Герсима-то Стратилатовича?
— Ну, еще бы! Так пограбили его? Жаль! А только он и трусишка большой, потому, может, этакое и приключилось: другой такого бы гону задал ворам, что они и своих не узнали б! Да коснись до меня — я б им задал! — говорил, остановись перед дверью и приняв воинственную позу, Дмитрий Иванович.
Кречет-Буйтуров ухмылялся в усы.
— Ты, — хват, что и говорить.
— Да уж, не хвалясь скажу, никогда трусом не был! — сказал Кириак-Лупп и вдруг круто повернул разговор: — что невестушка-то оправилась ли?
— Ничего теперь, слава Богу!
— Чай, ждет не дождется свадебки-то? Хе-хе-хе! Эх, взглянуть бы на нее одним глазком!
— Не водится этого, знаешь, Дмитрий Иванович.
— Все это пустое, что не водится. Теперь я ведь, почитай, что и не чужак для нее — без мала муж ейный.
— То-то и оно, что без мала.
— Да я, ей-ей, одним глазком! Сделай милость!
— Разве уж дружества нашего ради?.. Эй, кликнуть Катьке, чтоб пришла сюда!
В ожидании прихода невесты Кириак-Лупп говорил без умолку.
— И как это я хорошо надумал съездить сюда. С утра меня сегодня скука брала. Так вот, ровно бес в ухо жужжит: «съезди да съезди!» Одначе, смекаю, что совестно — седмицы не прошло, как я был здесь.
— И не стыдно тебе?
— Да ведь, хоть и знаю, что ты — хозяин радушный, а только все ж, думается, коли не к разу попадешь, так ты и поморщишься.
— Вот выдумал!
— Чай, человек же ты, как и все? Ну, как про других, так и про тебя подумаешь. Думал я, думал, да и не стерпел — поехал!
— И хорошо сделал.
— И про что и говорю. И угостился я порядком, и побеседовал по-приятельски и на невестушку полюбуюсь… Чего лучше! А! Вот и моя красавица!
Катя стояла перед ним бледная, исхудалая, угрюмая. В ее взгляде, устремленном на жениха, выражалась злоба.
— Что же не кланяешься, дурища? — сурово заметил ей отец.
Она отвесила поклон и снова приняла прежнюю позу. Дмитрий Иванович разглядывал ее с плотоядной улыбкой.
— Да, с тела маленька спала, и лик малость побелел, а только ничего, все ж красоточка! Ай, да и женка же будет у меня! — сказал он и потрепал боярыню, которая с отвращением отшатнулась, по щеке.
— Стыдится, хе-хе! Погодь малость, скоро ко мне попривыкнешь!
— Ну, иди себе! — приказал Кате отец.
Боярышня вмиг убежала.
— Уж и прогнал? Ишь какой! Делать нечего — надо плестись мне, горемычному, — сказал Кириак-Лупп, выходя вместе с хозяином в сени.
— Знаешь что, Митрий Иваныч, пошлю-ка я с тобой хоть холопишку — все побезопасней, — промолвил Степан Степанович, когда гость взбирался на седло.
— Пошли, пожалуй, а только я ведь и один доберусь.
— Вдвоем все ж лучше. Вишь, темнеет уже совсем. Филька!
— Ась? — отозвался коренастый молодой парень.
— Поезжай-ка проводить боярина. Завтра вернешься.
— Слушаю, боярин, — ответил Филька и пошел седлать себе коня.
Было уже совсем темно, когда Кириак-Лупп с холопом добрались до леса.
Весело балагуривший все время с Филькой боярин стал гораздо менее разговорчивым, когда въехали в лес, а векоре и совсем замолк. Прежде ехавший спокойно, он теперь начал ерзать в седле, то понукал коня, то заставлял его идти шагом.
— А что здесь… не того? — дрожащим шепотом спросил он у Фильки, когда они находились в глубине леса.
— Грабят ли, что ль? И-и, как еще! — довольно неуспокоительно заметил холоп.
— Тшш!.. Чего ты орешь, оглашенный! Услышат!
