Сергей Зайцев - Петербуржский ковчег
—Э-э... господин... — только и сказал неуверенно один из артельщиков и покачал головой.
Кто-то хохотнул баском:
—Да оставь его! Вишь, не в себе...
Карнизов не обернулся, свистнул собаке. Пес, почуяв угощение, вильнул хвостом и потрусил за поручиком, который зашел за угол дома.
За тем углом Карнизов присел и протянул сало псу:
—Возьми-ка, Лопушок!...
Тот лизнул сало, от наслаждения даже прикрыл глаза, но, едва хотел ухватить его зубами, как Карнизов поднялся и пошел дальше.
Пес, заскулив, поплелся за ним.
Поручик вошел в подъезд строящегося, возведенного под крышу здания. Никого из артельщиков-строителей поблизости не было. Карнизов по лестнице спустился в подвал. Пес неуверенно пошел следом.
В подвале в полумраке Карнизов опять протянул животному сало. Но как только пес схватил его и повернул голову, жадно работая челюстями, руки поручика железным кольцом сомкнулись у него на шее...
—Лопуш-ш-шок... отбегал свое!...
Пес упирался лапами в землю, потом в колени Карнизова, хрипел; глаза его, налившиеся кровью, смотрели жалобно. Поручик заглядывал в эти выразительные, почти человечьи глаза. И все сильнее сжимал руки...
Шея собаки... теплая... теплая... живая еще... Давить!... Моя!...
Пес уже даже хрипеть не мог. Из приоткрытой пасти вывалился язык — красный и влажный. Увидя этот язык, Карнизов вздрогнул:
—Не зайдете ли ко мне на кофе, сударыня?...
Теперь он сжал руки так сильно, что под пальцами, показалось, хрустнули позвонки. Глаза собаки помутнели. Всего секунду назад они были живые («сударыня» слышала, что ее приглашали на кофе) и вот они уже мертвые — Карнизов уловил эту грань и получил удовлетворение. Вздох облегчения вырвался у него из груди. И тогда он разжал пальцы. Тело собаки мягко упало к его ногам.
Поручик еще некоторое время стоял, прислонившись к какой-то стене, отдыхая. Потом обратил внимание, что пальцы у него склеились, осмотрел их в полумраке. Руки были в крови. Поручик понял: он давил собаке шею с такой силой, что прорвал шкуру... Карнизов расклеил пальцы и опять склеил. Расклеил... Жестко, одними глазами, улыбнулся:
— Дурак ты, Лопушок!...
Глава 24
Аполлон не ждал гостей спозаранок.
Как всегда, ранним утром ему хорошо работалось. Он был обложен книгами античных поэтов и словарями. Он составлял по заказу издателя сборник элегий. Среди выбранных Аполлоном были и о любви. В последнее время ему особенно хорошо удавались переводы элегий о любви. Ведь все они, написанные полторы-две тысячи лет назад, были о Милодоре.
И в самую вдохновенную минуту, когда перо Аполлона, не зная покоя, выписывало строку за строкой, когда голова была полна мыслей, просящихся на бумагу и грозящих в противном случае кануть в небытие, когда левой рукой он держал антологию, причем так, что каждый из пальцев служил как бы закладкой (ах, как красив бывает человек, когда работает!), в дверь постучали...
Аполлон, невольно вздрогнув, выронил книгу, и та, упав на стол, закрылась; Аполлон с возрастающей досадой отметил, что мысли, которые он удерживал в памяти усилием воли, вдруг стали таять...
Он бросил в раздражении перо:
—Кто?...
Из-за двери не ответили.
—Кто там?...
Стук повторился.
Раздражение, охватившее Аполлона, было очень велико; он даже опасался, что не сдержится и обидит человека, который (за каким-то ведь делом) постучал. Аполлон подумал, что только Милодора, только любовь, имеет право потревожить его, когда он работает.
Он открыл дверь. Но перед ним стояла не Милодора.
Аполлон увидел пожилую женщину — красивую (у него мелькнула мысль: ах, Бог мой, некоторым красавицам удается на всю жизнь сохранить красоту!), со строгими проницательными глазами, с благородной осанкой, какую встретишь не у каждой дамы из высшего света и ее возраста, но скромно одетую.
Он прежде не знал эту женщину.
—Вы ко мне?...
Увидев Аполлона, женщина покачала головой и сказала:
—Я не за вами. Я ошиблась!...
Аполлон был очень раздражен, и если бы перед ним сейчас оказался дворник Антип, или если б его потревожил хоть барон фон Остероде (образчик вежливости и такта), а не эта женщина, он бы вспылил.
Аполлон вздохнул, подумав о тех мыслях, которые испуганной стайкой рыб унеслись прочь из его головы.
—А к кому вы, сударыня?... — все-таки сдержался, не нагрубил.
—Марта...
—Спросите этажом ниже. Но она, кажется, больна...
Женщина кивнула и, не сказав больше ни слова, отступила в полумрак коридора.
Аполлон запер дверь и вернулся к рукописи.
Однако больше ему не работалось; перед внутренним взором все стояли глаза этой незнакомой женщины — благородной дамы, которой неизвестно что понадобилось от больной чухонки Марты. Почему-то женщина заинтриговала Аполлона. И эта ее странная фраза: «Я не за вами...» Аполлон решил при случае спросить у Марты, кто это был... Родственница? Или прежняя госпожа?...
Однако случая поговорить с Мартой больше не представилось. Вечером того же дня Аполлон узнал, что Марта умерла.
Боже, как плакала Устиша!... И как подавлена была Милодора!...
Марту нашли мертвой у порога ее комнатки. Лекарь Федотов, осматривавший горничную, сказал, что она умерла от остановки сердца; сердце у Марты было слабое. Федотов же и закрыл Марте глаза, а Милодоре сказал:
— Если, сударыня, это вас утешит, то знайте: служанка ваша была обречена. Пороком сердца она страдала с детства, и помочь ей ни вы, ни я не могли... Врачебная наука наших дней развита не многим более, чем во времена Парацельса... А Марта... Марта должна была ставить Богу свечку за каждый прожитый день...
Аполлон спросил у Антипа, у Устиши, и даже у сапожника Захара, не видели ли они накануне красивую пожилую даму в доме. Но никто не видел эту даму — что было удивительно. Кто-кто, а дворник Антип должен был видеть ее, поскольку в его обязанности входило сидеть у парадного. Но, верно, Антип дремал, как всегда...
Конечно, Аполлон не был ни суеверным, как неграмотная цветочница с улицы или как Настя, дочь сапожника Захара, ни чересчур простодушным, как крестьянин Орловской губернии, явившийся в столицу на заработки, и не очень-то верил он во всякую мистику, но его не покидало ощущение, что в проеме своей двери он стоял недавно лицом к лицу с самой Смертью...
Более всего Аполлона удивляла и даже обжигала холодком мысль, что в женщине этой, в Смерти, он видел что-то родное — это припомнилось некоторое время спустя, — как порой угадывается что-то родное в чертах дальней родственницы, которой не видел давно; так и сын, оставленный во младенчестве матерью, но встретивший ее в зрелые годы, узнает ее среди многих других женщин благодаря этим родным чертам.
Это сравнение совершенно ошеломило Аполлона.
Быть в родстве со Смертью — вон куда хватил!... Еще он подумал: из Смерти вышел, в Смерть и войдешь — вот и все родство; вопрос в том, когда вернешься к Смерти, когда она придет и скажет: «Вот сейчас я за тобой. Собирайся»... А пока... Она будто закружила где-то рядом. Не укорачивает ли поводок?
... Думая об этом лежа на кровати, Аполлон в последнее время часто смотрел на крюк в потолке. Эта женщина уже знает сюда дорогу, побывала в сих печальных стенах...
«Не ты ли следующий?...»
Вот мысль, достойная того, чтобы ее отогнать, и Аполлон гнал ее.
... Одного ямщика, что часто бывал в Ревеле, попросили заехать на хутор, — на мызу по-чухонски, — откуда происходила Марта. Это было от наезженной дороги рукой подать. Через неделю ямщик вернулся и сказал, что мыза пуста, что порог ее пророс репейником, а на камнях-валунах в изобилии птичий помет, — то есть птиц в этих местах никто не пугает, и даже не у кого спросить, куда подевались хозяева... Тело Марты все это время лежало в леднике у доктора Федотова.
Не дождавшись родственников горничной, Милодора похоронила ее по лютеранскому обряду.
Господа должны были собраться у Милодоры как раз в тот день, когда она похоронила Марту. Но Милодора, несмотря на подавленность, не стала отменять собрание. Граф Н., явившийся пораньше, скоро заметил, что у Милодоры тяжело на душе, и быстро доведался о причине этого состояния. Он по согласию Милодоры взял на себя в этот вечер роль хозяина, чем в очередной раз продемонстрировал, что он тот человек, на которого Милодора в трудную минуту может положиться.
Не было никакого сомнения, что помощь графа бескорыстна, ибо с появлением в жизни Милодоры Аполлона граф как бы отошел для Милодоры на второй план и уже не искал взаимности; граф, человек мудрый, отлично понимал свои перспективы (а точнее — отсутствие оных) и принимал все как есть, и находил в себе достаточно сил и выдержки, чтобы хранить внешнее спокойствие.
