Иван Родионов - Жертвы вечернiя
Онъ оглядѣлся по сторонамъ.
Справа шагахъ въ пятнадцати впереди его шелъ Кастрюковъ, слѣва онъ увидѣлъ Андрюшу.
— Кастрюковъ, я раненъ! — крикнулъ Юрочка и не узналъ своего голоса, такъ чувствовались въ немъ испугъ, истеричность и чуть не слезы.
Онъ спохватился и взялъ себя въ руки.
Кастрюковъ только что выстрѣлилъ и за громомъ выстрѣла, за гуломъ, шумомъ и стономъ эха ничего не слышалъ.
— Я раненъ, Кастрюковъ! — уже во весь голосъ, нетерпѣливо закричалъ снова Юрочка.
Кастрюковъ, прильнувшій грудью къ дереву и, отклонивъ въ сторону голову, зорко по-охотницки всматривавшійся впередъ, наконецъ, изъ тонкаго расходящагося порохового тумана обернулъ къ нему свое возбужденное, недоумѣлое лицо.
— Да раненъ же я! Иди сюда! — уже со злобой и досадой въ третій разъ крикнулъ Юрочка.
— Да ну? — какъ бы съ сомнѣніемъ и какъ-то небрежно, какъ показалось Юрочкѣ, точно рѣчь шла о самыхъ обыденныхъ, незначительныхъ вещахъ, переспросилъ Кастрюковъ, продолжая по - прежнему зорко всматриваться впередъ.
— Говорю тебѣ, что раненъ въ ногу. Да иди же скорѣе сюда... — съ прежней досадой повторилъ Юрочка и его охватила жгучая зависть къ товарищу, что тотъ здоровъ и безпеченъ и ему стало до слезъ обидно, что тому нѣтъ никакого дѣла до случившагося съ нимъ несчастія.
Кастрюковъ оглядѣлся по сторонамъ, проворно опустилъ ружье и лавируя между кустами и стволами деревьевъ, чтобы быть ими постоянно закрытымъ, сильно пригнувшись, быстро, широкими прыжками подбѣжалъ къ Юрочкѣ.
Съ другой стороны подоспѣлъ Андрюша.
О случившемся Кастрюковъ доложилъ высокому, съ рыжеватой бородкой, полуротному командиру.
Тоть шелъ въ цѣпи, съ поднятой винтовкой въ рукахъ, ежесекундно готовый приложиться и выстрѣлить.
При докладѣ Кастрюкова офицеръ поморщился.
— Куда раненъ? — отрывисто спросилъ онъ, даже не взглянувъ на Юрочку, внимательно слѣдя за продвиженіемъ своихъ подчиненныхъ и, видимо, весь поглащенный ходомъ боя.
— Въ ногу.
«Теперь до меня никому дѣла нѣтъ, — съ горечью и обидой подумалъ Юрочка.— Я теперь никому ненуженъ, въ тиражъ вышелъ».
— Одинъ не дойдетъ?
— Никакъ нѣтъ. Ступить на ногу не можетъ...
— А - а... — протянулъ онъ.
Своимъ измученнымъ и озабоченнымъ лицомъ офицеръ полуобернулся къ партизанамъ и ни на кого изъ нихъ не глядя, отрывисто, какъ бы бросая слова, проговорилъ:
— Ну такъ отведите его въ обозъ, туда, къ станицѣ, сдайте первой попавшейся сестрѣ или врачу... кого найдете... и немедленно возвращайтесь.
— Слушаемъ.
Кастрюковъ и Андрюша взяли Юрочку подъ руки и повели къ станицѣ.
Раненая нога набухала и все сильнѣе и сильнѣе дервенѣла. Отъ колѣна вверхъ и внизъ ползли мурашки.
Было такое ощущеніе, что она уже вспухнула до размѣровъ толстаго бревна.
Опираясь руками на плечи товарищей, Юрочка прыгалъ на одной здоровой ногѣ, держа раненую на вѣсу.
Онъ былъ очень обиженъ тѣмъ, что его полуротный командиръ штабсъ-капитанъ Кузьминъ, хорошій, вѣжливый офицеръ, теперь на него, раненаго, не обратилъ ни малѣйшаго вниманія.
«Теперь я никому не нуженъ», — съ горечью и обидой думалъ Юрочка.
XXXI.
Послѣ многихъ разспросовъ партизаны на самомъ выѣздѣ изъ станицы въ головѣ обоза нашли пожилую сестру милосердія, сидящую въ передней половинѣ длинной, глубокой, сплошь окованной желѣзомъ повозки, на днѣ которой, громко хрипя, лежалъ покрытый шинелью раненый.
— Та-акъ... — непріятнымъ, грубоватымъ, скрипучимъ голосомъ протянула сестра съ большимъ, желтымъ лицомъ, обвязаннымъ по щекѣ сѣрой тряпкой и съ теплой, темной шалью на головѣ. Она, держа передъ ртомъ между двумя пальцами какъ-то особенно отчетливо и прямо тоненькую закуренную папироску, не поворачивая головы, покосилась на Юрочку своими суровыми, выцвѣтшими желто-сѣрыми глазами. — Прислали раненаго. А чѣмъ я васъ одѣвать буду? Объ этомъ не подумали? — спросила она, при каждой фразѣ негодующе и выразительно кивая головой. — Развѣ вашими лохмотьями? А перевязывать чѣмъ? То же все присылаютъ, только и знаютъ, что присылаютъ, а медикаментовъ и бѣлья пойди просить, не допросишься. Охъ, горе-горькое...
Сестра глубоко вздохнула, выпустила изо рта цѣлое облако сѣраго дыма, съ сердцемъ бросила на землю докуренную папироску, кряхтя, приподнялась въ повозкѣ и, опустивъ одну ногу, нащупала ею край ступицы колеса, оперлась на него и съ прежнимъ сердитымъ кряхтѣніемъ сошла на землю.
«Ну и вѣдьма», — подумалъ Юрочка о сестрѣ милосердія, разглядывая ея большую, широкую, неуклюжую фигуру въ крѣпкомъ, желтомъ, замызганномъ полушубкѣ, перевязан-номъ по таліи не то клѣтчатымъ платкомъ, не то поясомъ и въ грубыхъ мужскихъ сапогахъ, которыми она, возясь около своей повозки, безъ разбора шлепала по лужамъ.
Особенно ему не понравилось ея большое, прямоугольное, непривѣтливое лицо сь длиннымъ некрасивымъ носомъ и сердитыми глазами.
«У нея совсѣмъ нечеловѣческая образина, — съ непріязнью къ сестрѣ подумаль, разглядывая ее, Юрочка. — На кого она похожа? — Онъ задумался. — Да на лошадь. Лошадиная морда», — рѣшилъ онъ и ухмыльнулся.
Сестра движеніемъ руки отодвинула къ одному боку своей широкой повозки безпрерывно хрипѣвшаго тяжелораненаго, неторопливо вынула изъ задка объемистый, крѣпкій деревянный сундучекъ, съ кряхтѣніемъ поставила его на слегка просохшую высокую обочину дороги, подозрительно оглядѣлась вокругъ и только тогда, доставъ изъ кармана полушубка ключикъ, отперла имъ висячій замочекъ и чуть - чуть приподняла крышку сундучка.
Недолго порывшись въ немъ, сестра снова быстро захлопнула крышку и заперла сундучекъ, не безъ усилія подняла, отнесла и поставила его на прежнее мѣсто, потомъ уже подошла къ Юрочкѣ, стоявшему на одной ногѣ, опершись на ружье.
Андрюша и Кастрюковъ, положивъ винтовки на плечи, устало шагая по лужамъ грязной дороги, пошли обратно въ бой.
Юрочка кричалъ имъ вслѣдъ:
— Поскорѣе выбивайте эту дрянь да скажите тамъ Волошинову и всѣмъ нашимъ, что я скоро вернусь въ роту.
— Хорошо, — спокойно, на ходу, полуобернувшись, отвѣчали тѣ, вынувъ изъ сумокъ по куску хлѣба и утоляя имъ свой голодъ. — Ихъ сейчасъ выбьютъ. Тамъ ихъ немного осталось. Выздоравливай...
Въ рукахъ у сестры оказались свертокъ новенькихъ бинтовъ, марля, вата и въ круглой коробочкѣ какая_______-то сильно пахнущая желтая присыпка.
Юрочка удивился.
Со всѣхъ сторонъ онъ слышаль, какъ всѣ раненые, сестры и врачи жаловались на то, что отъ полнаго отсутствія бинтовъ и антисептическихъ средствъ у раненыхъ загнаивались раны.
А тутъ такая роскошь.
— Ну показывайте. Что у васъ тамъ? — сурово проскрипѣла сестра. — Куда ранены? Пулей?
Юрочка застыдился, покраснѣлъ и нерѣшительно отвернулъ полу своей рваной, грязной, промокшей и прокисшей шинели.
Онъ чувствоваль себя пристыженнымъ, униженнымъ и виноватымъ.
Стыдился онъ и того, что своей особой безпокоитъ постороннихь, онъ, привыкшій къ полной самостоятельности солдата-бойца, стыдился своей грязи, своихъ нищенскихъ лохмотьевъ, своихъ вшей, а главное того, что ему приходится показывать свою наготу женщинѣ.
Шаровары его были сплошь въ крови, грязи и прорваны во многихъ мѣстахъ, грубое, пропотѣлое, зловонное бѣлье не смѣнялось цѣлыя три недѣли.
Нагнувшись и внимательно осматривая рану, сестра своимъ прежнимъ суровымъ тономъ, глядя снизу ему прямо въ глаза, спросила:
— Небось, и бѣлья нѣтъ. Перемѣниться не во что?
Юрочка окончательно былъ уничтоженъ.
Онъ вспыхнулъ весь до корней волосъ и виноватымъ, безнадежнымъ, едва слышнымъ голосомъ отвѣтилъ:
— Нѣту. Откуда же?!
— О, Господи! — вырвалось у сестры и она вздохнула.
— А это-то зачѣмъ притащилъ съ собою? — спросила она, разгибаясь, опять строго взглянувъ ему прямо въ глаза и кивнувъ головой на ружье.
Юрочка на мгновеніе растерялся.
— Винтовку-то?
— Ну да. Вѣдь не палка же это?
— Винтовка-то хорошая, безъ промашекъ. Еще у Чернецова въ отрядѣ ее получилъ. А тутъ боялся, что пропадетъ.
— А на что она теперь? — накинулась сестра.
Юрочка удивился.
— Какъ же?! Какъ только поправится нога, сейчасъ же уйду въ роту. Не стану же я валяться въ обозѣ. У насъ большія потери... Вѣдь кость не перебита, сестра? Не перебита? Какъ вы думаете?
— Думаю, что нѣтъ. Вотъ посмотримъ.
И сестра засмѣялась усталымъ, скрипучимъ смѣхомъ, показывая дурные, больные зубы.
И къ удивленію своему Юрочка замѣтилъ, что «лошадиная морда» ея измѣнилась до неузнаваемости: на ней появились складки глубокой жалости, а въ суровыхъ глазахъ блеснуло выраженіе материнской нѣжности.
