Николай Коробков - Скиф
Находя, что специализация — необходимое условие быстроты и дешевизны производства, предприниматели поручали каждому ремесленнику только строго определенную работу. Из сапожников один должен был изготовлять мужскую, другой женскую обувь; один занимался исключительно кройкой башмаков, другой сшивал их. Так же работали и портные; между ними отдельные мастера выкраивали платья, сшивали куски материи, изготовляли только плащи, исключительно верхнее платье или одни туники для рабов[75].
Над этим однообразным трудом люди сидели с раннего утра до глубокой ночи, получая в день четыре-пять драхм — сумму, на которую можно было с трудом прокормить двух рабов; на эти деньги надо было вести хозяйство, поддерживать дом, одеваться, кормить жену и детей. А семейства бедняков часто бывали многочисленны.
Политически все эти люди были полноправными гражданами демократической общины Херсонеса. Они являлись верховной властью города, потому что «самодержавный народ» правил им. Городской совет — Булэ — лишь исполнял его повеления, а магистраты — эсимнеты, дамиурги, продики, стратеги — считались его слугами.
Народ был неограниченным властелином, но большинство отдельных граждан жили хуже рабов.
Невыносимое существование заставляло людей нередко возмущаться и производить беспорядки, угрожавшие спокойствию города. Многие из них мечтали о временах, когда тяжкий принудительный труд и бедность исчезнут с лица земли и наступит золотой век Кроноса-бога, некогда царившего на счастливой, дававшей изобильные плоды земле, населенной людьми, не знавшими ни войн, ни судов, ни болезней.
Люди верили, что золотой век настанет вновь; тогда не будет ни бедных, ни богатых, ни рабов, ни господ, ни полиции; тюрьмы разрушатся, а судебные залы, портики, публичные здания обратятся в общественные столовые.
В это верили твердо. Во время рабочих собраний и празднеств в честь богов-покровителей труда об этом часто не только мечтали, но и выносили определенные постановления, вырезавшиеся на каменных досках и вывешивавшиеся на стенах того или другого храма.
Орик часто слышал рассказы о близости этих прекрасных времен, но не верил им.
— Как это произойдет? — спрашивал он. — И когда? И почему золотой век наступит именно теперь? Может быть, его надо ждать еще тысячу лет?
Он плохо верил в явление Кроноса, да и самая жизнь, которая должна была наступить с его воцарением, не нравилась ему. Она хороша только для рабов, мечтающих о том, чтобы их не обижали. Жизнь без войны, без радости победы, вечный мир — это казалось ему неинтересным, придуманным слабыми, привыкшими к подчинению и не умеющими побеждать.
Золотой век его не интересовал. Он хотел только отомстить грекам, захватить и разрушить город, разграбить его сокровища. Участники этого дела получат свою часть добычи и сделаются свободными. О том, что будет дальше, он не думал.
Каждый день то в одном, то в другом доме, в маленьких грязных кабачках или около сваленных на берегу, пахнувших смолой и рыбой лодок Орик, расспрашивая людей о их жизни, короткими злыми словами растравлял их ненависть к господам, к магистратам и заставлял еще больше, еще острей чувствовать безысходность нужды, тяжкий гнет суровой, голодной жизни. Все охотно говорили об этом, рассказывали, жаловались и возмущались:
— Нас даже во сне тревожит вопрос, где достать четыре драхмы, чтобы на следующий день снова лечь спать, наполнив желудок черствым хлебом или ячменной кашей, пучком салата или несколькими луковицами[76]. Нам не остается ничего другого, как просить милостыню у прохожих. Но нищие уже и теперь часто умирают от голода, так как их стало слишком много.
Они перебивали друг друга:
— Я не мог заплатить налогов, и вот у меня отобрали дом и имущество. У меня четверо детей... Куда я их дену?
— Я работал на рудниках два года, а теперь меня выгнали, потому что труд рабов им обходится дешевле. Теперь я живу рыбной ловлей, но у меня нет никаких снарядов, нет лодки, а о зиме боюсь и думать.
— Лучше продать себя в рабство; там, по крайней мере, хозяин не даст умереть с голода...
— Зачем же вы так живете? — спрашивал Орик. — Херсонес — ваш город, он полон богатств. Почему вы не берете их?
И озлобленные голоса отвечали:
— Тебя еще никогда не били плетьми?
— Ты не видал полиции?
— Я однажды сидел в тюрьме. Уж лучше умереть под открытым небом...
— Вы говорите не как мужчины, — возражал Орик. — Вы собираетесь толпами на рабочем рынке. Вас гораздо больше, чем полиции и солдат. Каждый должен бороться за себя. А кто боится, тот всегда будет рабом. Вы называете себя свободными, а завидуете рабам, что им не дают умереть с голода. Кроме вас самих, вам никто не поможет.
Его собеседники молчали, потом кто-нибудь говорил:
— Недавно на фабрике Аполлодора двенадцать рабочих потребовали невыданную им плату. Их просто выгнали, и на их место хозяин купил рабов. Рабочие пробовали обратиться в суд. Чем кончится дело — не знаю. Но трое из них затеяли драку с главным мастером, и теперь они в тюрьме. Правда, они его здорово побили.
— Их было трое. Но если бы их было триста?.. Разве так трудно сговориться об этом? У всех вас есть товарищи — такие же голодные, как вы. Они могли бы сговориться еще с многими другими людьми, и образовалось бы войско.
— Прежде чем ты создашь такое войско, власти узнают об этих приготовлениях, и все попадут в тюрьму или будут казнены.
— Делайте так, чтобы власти ничего об этом не знали. Да и чем вы рискуете? Уж лучше умереть сразу, чем так, как вы, — медленно и позорно.
— Для такого дела непременно нужен начальник. Кто всем этим будет управлять?
— Выберите. Поговорите с вашими товарищами. Только умейте не болтать об этом.
Люди напряженно думали. Им начинало казаться, что все это могло бы быть осуществлено.
Потом они расходились, разнося мятежные мысли по своим лачугам, сея их на рабочих рынках, на фабриках, в гавани.
Когда Орик снова являлся, его встречали как друга, приглашали в дома и после первых приветствий заводили разговор о войне против властей.
Приходили новые люди, которых он никогда не видал раньше; их увлекала надежда захватить город в свои руки; они были более смелы, чем остальные; они сговаривались между собой и сообщали Орику о своих планах. Понемногу около него собрались сообщники из свободных граждан, решившие подготовить восстание, уничтожить городские, власти и полицию — агорономов и номофилаков, — разбить войско и взять на себя управление Херсонесом.
Но иногда случалось, что кто-нибудь из собравшихся спрашивал Орика:
— Ты кто?
— Скиф.
— Вот — ты варвар и раб, а мы все-таки свободные люди. Мы граждане Херсонеса. У тебя нет отечества, а мы не изменим нашему городу.
— Тогда не жалуйтесь, — говорил Орик, — голодайте спокойно. Ваше отечество выгоняет вас из домов, лишает хлеба, сажает в тюрьмы, — признавайте это правильным. Вы называете себя гражданами, но вы хуже рабов.
Случалось, что после этого начиналась ссора. Друзья Орика вмешивались в нее; дело чаше всего обходилось без драки, но собравшиеся начинали чувствовать недоверие друг к другу, угрюмо молчали и постепенно расходились.
Орик думал: «Они эллины, а я — скиф. Они считают себя свободными, а меня рабом. Конечно, мы — враги; я не должен забывать этого. Но все-таки они готовы восстать. Без их помощи обойтись нельзя. А после нам придется воевать с ними, потому что они по-прежнему будут считать нас рабами, а себя свободными».
И, разговаривая в предместье, он никогда не рассказывал о том, что многие рабы тоже думают о свободе, что между ними есть немало людей, готовых за нее бороться, и что они уже давно заключили союз между собою.
V
Адриан проснулся поздно. С трудом открыл запухшие глаза и некоторое время лежал неподвижно, прислушиваясь к тяжелым и неровным ударам сердца. Это у него бывало всякий раз после попойки. Но за последнее время он, кроме того, еще чувствовал неприятную тупую боль в груди и свинцовую тяжесть в голове. Мысли шли туго и вяло.
Адриан позвал раба и приказал открыть занавес, — он не любил темных кубикулов, распространенных у римлян, так как часто подолгу лежал в постели, прежде чем принять ванну. Ему было неприятно шевелиться, и он чувствовал острое неоформленное раздражение, вызванное противным вкусом во рту, яркостью падавшего в комнату света, воспоминанием о вчерашнем разговоре с Люцием.
Он опять приказал задернуть занавес и стал думать, следует ли выпить немного трифолинского или лучше принять какое-нибудь лекарство. Боли в груди показались ему возрастающими, и он велел позвать врача. Тот явился сейчас же, — господин часто требовал его к себе по утрам. Адриан протянул пухлую руку — пощупать пульс, высунул белый обложенный язык и вдруг рассердился. Выражение лица врача показалось ему неприятным.
