Елена Арсеньева - Королева эпатажа
Так шла жизнь, и вот вдруг примчался из Петербурга курьер с государевым повелением — явиться сей же миг на службу.
«Сей же миг»! Как будто не минуло уже два года с тех пор, как Александр Павлович взошел на престол!
Ну что ж, граф Аракчеев не спорил, не мудрствовал лукаво. Мигом собрался, расцеловался с Настасьею, обещал писать и потребовал с нее ответных писем — и отбыл в столицу.
Шел 1803 год. 14 мая граф Аракчеев принял службу и был назначен на должность инспектора всей артиллерии и командира лейб‑гвардейского артиллерийского батальона. Он служил по завету Якова Долгорукова, который почитал непременным к исполнению всяким честным человеком: «Служить, так не картавить, а картавить — так не служить!» Время главного управления Аракчеевым русской артиллерией составляет одну из блестящих страниц ее истории. При нем совершались важные преобразования, благодаря которым наша артиллерия стяжала в последующих войнах заслуженные похвалы всей Европы. Деятельность неутомимого инспектора почти не имела пробелов, Аракчеев не упустил ничего, что могло бы в то время послужить на пользу артиллерии. Император не упускал случая выразить свое довольство графу. Вдовствующая императрица Марья Федоровна осыпала его знаками своего расположения и только все спрашивала, отчего он не женится.
Сговорились они с матушкой, что ли?! Но что делать, если он не хотел жениться ни на ком, кроме матери своего сына… Да‑да, ведь к тому времени Настасья родила графу Алексею Андреевичу сына!
Во время одного из его кратких, но частых наездов в Грузино она объявила, что беременна. Конечно, он радовался. Огорчался только тем, что Настасья очень уж береглась и до своего тела — смуглого, тугого, любимого — его не допускала. Конечно, ему не привыкать было пользоваться услугами продажных девок (в Петербурге особенно пристрастился к сему), но теперь его жажду никто не мог утолить, кроме Настасьи. Однако что поделаешь, приходилось ждать рождения ребенка. И вот дождался!
Сына окрестили Михаилом, взяли к нему сдобную кормилицу из деревни (как раз у одной крестьянки помер новорожденный младенчик) — и Алексей Андреевич, бывший вне себя от счастья, озаботился его будущностью. Не мог он допустить, чтобы сын его жил с печатью незаконного! Дать свою фамилию он ему не мог, однако намеревался признать его перед всем миром. Для этого желательно было добиться и для него подтверждения благородного рождения. Верный друг Бухмейер снова ринулся в Слуцк и взял за жабры Талишевского. И воротился с подтверждением, что у дворянки Анастасии Шумской родился сын — Шумский Михаил. Дворянин, понятное дело!
Бухмейеру это обошлось в пятьдесят рублей.
Граф Алексей Андреевич только‑только собрался открыть тайну рождения ребенка, как слегла Елизавета Андреевна, матушка. Слегла и приготовилась помирать.
Аракчеев был сын заботливый и любящий. Он не отступал от одра дражайшей родительницы, слезы лил над нею, ручки целовал, умоляя его не покидать, не сиротить. И вот в одну из таких минут матушка возьми да и потребуй с него жениться!
Разве откажешь умирающей?
В два счета, не поднимаясь, можно сказать, с того самого одра, матушка сосватала за Алексея Андреевича девицу Наталью Васильевну Хомутову.
Эх, фамилия у нее оказалась — ну просто вещая! Ни единой минуты радости не знал граф за долгий‑предолгий, бесконечно тянувшийся год своей семейной жизни. Год, только год, а чудилось, десятилетнюю каторгу отбыл граф Алексей Андреевич. И женушка богоданная успела за это время столько накуролесить — другой и за десяток лет не успеть. Отчего‑то все бабы, кроме дорогой, любезной отрады его сердца, попадались ему на диво однообразные: взятки брали за протекцию у любимца государева!
Разъехался он с графиней Натальей Васильевной. Жили, не жили вместе — ничего, ни единого приятного воспоминания не осталось. Только и радости было, что матушка после свадьбы чудесным образом выздоровела. Правда, узнав, что сын намерен разорвать брачные узы в мелкие клочки, Елизавета Андреевна вновь вознамерилась помирать. Но сын был так занят делами, до того ему было недосуг, что сие дело хлопотное — смерть — пришлось ей отложить.
Шел 1808 год. Только что минувшая война с французами, закончившаяся Тильзитским миром, обнаружила громадные непорядки и злоупотребления в делах военного ведомства, в особенности по провиантской части. По личному повелению императора было назначено строгое следствие над виновниками, именным его указом провиантским чиновникам было даже временно запрещено носить мундиры. Александр знал: только энергия Аракчеева — вот что, единственное, могло восстановить дисциплину в войсках и обуздать хищничество провиантских чиновников.
Граф Аракчеев был поставлен по главе военного министерства, вслед затем назначен генерал‑инспектором всей пехоты и артиллерии. Также ему были поручены в командование военно‑походная канцелярия императора и фельдъегерский корпус; а Ростовскому мушкетерскому полку было присвоено его имя, ведь с именем этим связана история многих коренных и полезных преобразований, особенно по части внутреннего устройства армии и ее управления. Вообще круг деятельности Аракчеева увеличивался с каждым днем. Нет, не был обуреваем Александр страстью возвеличивать глупцов, как хотелось бы представить последующим поколениям историографов! Да ведь и ненавидевший его Пушкин хоть и солнце русской поэзии, но государственным умом его Господь обделил, да и слава Богу: либо стихи писать, либо страну строить, а смешивать два эти ремесла есть тьма искусников, он не из их числа. Вот призывал же наш великий поэт, в угоду своим свирепым сотоварищам, кишкой последнего попа удавить последнего царя… Впрочем, в 1808 году Александр Сергеевич был еще дитя малое.
Граф Аракчеев спокойно, с несомненной пользой, нес государственную службу и изредка выкраивал время навестить Грузино и отраду сердца своего.
Настасья его и радовала, и одновременно огорчала. Когда он был в столице, пребывал в походах, радовала своими нежными письмами:
«Рада умереть у ног ваших, ожидаю ваших милых писем, они утешают меня. Прошу Бога, чтобы он спас вашу жизнь, дал здоровья… Целую ваши ручки, милый, и ножки… Скука несносная! Ах, друг мой, нет вас — нет для меня веселья и утешенья, кроме слез. Дай Бог, чтобы ваша любовь была такова, как я чувствую к вам. Один Бог видит ее: вам не надобно сомневаться в своей Насте, которая каждую минуту посвящает вам. Скажу, друг мой добрый, что часто в вас сомневаюсь; но все прощаю… Что делать, что молоденькие берут верх над дружбой; но ваша слуга Настя всегда будет, до конца жизни, одинакова».
Ревность молодой красавицы казалась ему умилительна! Еще больше умиляла забота о нем, все эти многочисленные присылки домашних солений‑варений‑копчений‑сушений, которые шли к нему, где бы он ни был, целыми обозами, причем все было так заботливо уложено‑упаковано, что регламентированная душа военного министра приходила в особенный восторг от сих свидетельств деловитости обожаемой Настасьи. Он руководил армией, Настасья с тем же тщанием — его домашним хозяйством. «Может быть, и впрямь жениться?» — иногда взбредало ему на ум. Но взбредало все реже и реже, потому что он уже нагляделся на то, как женщина норовит забрать над мужчиной власть, пользуясь своим узаконенным пребыванием в его постели. Притом Настасья — она ведь не бывшая жена Наталья, которой граф с легкостью отказывал и на которую не стеснялся орать, как на нерадивого офицеришку на плацу. Настасье отказать трудно, почти невозможно, еще доведет до греха, станешь мздоимствовать… Ну ее, в самом‑то деле, женитьбу. Да и ведь судьба возносит его все выше. Не приведешь же отраду сердца на бал в Зимний дворец, хотя, по мнению любящего графа, его милая могла бы дать фору всем разряженным петербургским куклам — по части красоты, конечно, а вот по части манер она оставалась все той же цыганской девчонкой, что и прежде. Так что пусть оно будет как будет. Вот растет сын…
Именно своим отношением к сыну Настасья и огорчала графа — слишком уж сурово его муштровала. Ей же ей, сам генерал меньше стружки снимал с провинившихся чиновников, чем Настасья — с мальчишки. Оттого он льнул не к матери, а к няньке‑кормилице, которая не расставалась с ним, хотя он давно уже вышел из младенческих лет. Аракчеев решил отдать сына в полковую школу — уж блестящую военную карьеру обеспечить своему ребенку он, конечно, мог! Думал, Настасья испугается, зарыдает, однако же она вздохнула с явным облегчением.
Поразмыслив, граф решил, что с материнской любовью — это, пожалуй, как с любовью к изящной словесности. От стишков принято закатывать глаза и всплескивать руками — а вот он не мог этого делать, хоть прогони его сквозь строй! Так и у Настасьи с чувствиями к ребенку… Ладно, то лучше, чем делать из мальчишки кисейную барышню. А что касается чувствий, то пускай они обращаются на господина и повелителя, сиречь на него, на Алексея Андреевича.
