К. Осипов - Дорога на Берлин
Вдруг под окнами послышался бешеный галоп лошади.
— Ординарец! — встрепенулся Панин и, не дожидаясь, пока прибывшего введут, сам бросился в нетерпении навстречу ему.
Через минуту он вошел, растерянный и смущенный.
— Граф! А, граф! — жалобно проговорил он. — Улизнули пруссы… отступили.
— Что? Как отступили? — вне себя вскричал Чернышев.
— Из авангарда доносят: сегодня ночью все войска столицу покинули и ушли на Шарлоттенбург к Шпандау. Замахнулись мы, а бить-то некого… Эх! — и он всердцах произнес старинный «русский титул».
Чернышев в ярости ударил по столу своей любимой янтарной трубкой так, что она с треском рассыпалась на мелкие кусочки.
— Испугались! Кичатся, что первые, дескать, в Европе воители, а вот какова их повадка! Столичный свой город, и тот… Без дефензивы… Генерал! Велите тотчас преследовать неприятеля, отрядив всю конницу и гренадеров в Шпандау. Прикажите также направить для преследования все легкие войска, какие только попадут вам.
Панин мгновенно вышел. Чернышев позвонил.
— Кто из адъютантов? Подполковник Ржевский? Пущай сей же час скачет в Берлин и требует у коменданта формальной капитуляции. Вступление войск совершится сегодня в полдень с торжественным церемониалом.
Он потрогал зачем-то пальцем валяющиеся на столе осколки янтаря и резкими шагами вышел из палатки.
Пруссаки действительно ночью отступили. Узнав, что на правом берегу ведутся обширные приготовления к атаке, принц Вюртембергский созвал военный совет. Настроение было подавленное, никто не верил в успех обороны. Неудача кавалерийской атаки, на которую возлагалось много надежд, явилась, даже в глазах Зейдлица, доказательством превосходства русских. Кноблох и Гюльзен сразу предложили под покровом ночи покинуть столицу, Рохов с горячностью поддержал их. Остальные мрачно молчали.
Было решено немедленно вывести все войска, предоставив генералу Рохову полномочия выработать условия сдачи оставляемого в городе незначительного отряда. Условиями капитуляции для гражданского населения должна была ведать городская ратуша.
Оставался вопрос, с кем заключить капитуляцию; этого военный совет не касался, но тут на сцену выступил Гоцковский.
В то время, как в Берлине происходили эти события, Тотлебен неустанно изыскивал способы предстать единолично завоевателем прусской столицы.
Зная о том, что через несколько часов начнется общий штурм и возможность сделаться «героем» Берлина будет невозвратно упущена, Тотлебен решил предпринять последнюю попытку. Он велел начать обстрел города, а между тем попытался установить связь с ратушей. Гоцковский сразу учел, что с этим генералом будет выгоднее вести переговоры, чем с Чернышевым. Правда, был еще Ласси, но берлинские купцы не верили в дисциплинированность австрийских войск и предпочитали ввериться русским.
В три часа ночи, едва закончился военный совет, к Тотлебену явились парламентеры: майор Вегер и ротмистр Вагенгейм. Тотлебен принял их с плохо скрываемой радостью. На переговоры были допущены лишь Бринк и бригадир Бахман. Думая только о том, чтобы успеть подписать капитуляцию до начала штурма, Тотлебен страшно торопился.
В четыре часа утра пункты военной капитуляции были установлены.
Все оставшиеся в Берлине солдаты и офицеры объявлялись военнопленными и должны были утром явиться к Котбусским воротам, чтобы сложить там оружие. Находившиеся в городе русские пленные передавались Тотлебену. Рохов обязывался также выдать военные припасы и артиллерию. Со своей стороны, Тотлебен гарантировал неприкосновенность имущества граждан. Для выработки условий охраны граждан и их имущества к Тотлебену должен был явиться лично Гоцковский.
В пять часов утра конно-гренадеры Санкт-Петербургского и Рязанского полков заняли караулами все ворота на левом берегу Шпрее. Одновременно Бахман, назначенный Тотлебеном на должность коменданта Берлина, с двумя сотнями пеших гренадеров расположился в городе, на площади у королевского замка.
Только тогда Тотлебен послал Бринка к Чернышеву с лаконичным известием о капитуляции Берлина. Бринк встретил Ржевского, скакавшего к Рохову с требованием сдать город.
— Возвращайтесь обратно, подполковник, — сказал Бринк: — капитуляция уже заключена.
— Когда?
— Два часа назад.
— Без ведома графа Чернышева?
— Граф Тотлебен представит ему на утверждение облигации[36] города… Наш деташемент уже вступил в Берлин.
Ржевский ударил нагайкой коня так, что тот взвился на дыбы, и, не прощаясь с Бринком, помчался к Чернышеву.
Там уже дым стоял коромыслом. Ласси прислал протест против того, что Тотлебен не известил его о переговорах с пруссаками. Тучный австрийский полковник, разбрызгивая слюну, кричал, что австрийские гусары хоть силою водворятся в Галльских и Бранденбургских воротах, и требовал, чтобы ему немедленно выплатили часть обусловленной контрибуции.
Чернышев, брезгливо морщась, приказал выдать австрийцам пятьдесят тысяч талеров и уступить им двое ворот.
Это было единственное распоряжение Чернышева, касавшееся капитуляции. Более он не вмешивался в действия Тотлебена, ограничиваясь угрюмым пожатием плеч. Только однажды он отозвался:
— Граф Тотлебен глуп, как драгунский капитан[37]. Мы знатный успех возымели, к прусской столице стремглавно приблизились, победу над вюртембергцами одержали и пятнадцать тысяч неприятелей к бесславному бегству принудили. Мы хозяева на этой земле. А Тотлебен себя торопливой птицей залетной выставляет.
Зато с тем большей энергией Чернышев руководил преследованием отступавших из города пруссаков. Уйдя от Тотлебена и Ласси, Гюльзен не смог уйти от Чернышева. Арьергард его корпуса под командой Клейста был настигнут по дороге к Шпандау молдавскими гусарами и казаками Краснощекова.
Клейста Фридрих считал одним из лучших командиров и даже образовал особый полк его имени. Когда гусары и казаки опрокинули клейстовскую конницу, этот полк сумел задержать их. Он занял сильную позицию в межозерном дефиле, усилил фланги приданными ему фрей-батальоном Вунша и егерями и отбил две атаки русской кавалерии. Ему благоприятствовали условия местности: кавалерии негде было развернуться, вследствие чего она служила отличной мишенью.
Клейст надеялся уже, что сумеет оторваться от преследователей, но тут показались гусары Текели и кирасиры. Начался разгром.
Батальон Вунша и все егеря, увидев себя окруженными, сдались в плен. Полк имени Клейста был почти весь изрублен.
Пруссаков гнали до самого Шпандау, не давая им нигде закрепиться. Свыше тысячи человек было взято в плен, а окрестные крестьяне подобрали две тысячи немецких трупов. Других войск под Берлином не было. Прусская столица, беззащитная и покорная, лежала у ног победителей.
4В доме купца Винцента, где остановился Тотлебен, было очень тревожно. Адъютанты и ординарцы ходили на цыпочках, разговаривали чуть ли не шопотом и, едва заслышав шаги начальника отряда, старались юркнуть в смежные комнаты. Все знали, что граф очень не в духе, а в такие минуты лучше было не иметь с ним дела.
Тотлебен с утра сидел в одиночестве и грыз ногти, что всегда служило у него признаком крайнего раздражения. Он чувствовал себя, как игрок, сорвавший крупный куш и обнаруживший вместо золота простые медяшки. По ряду признаков он понимал, что самочинные поступки не сойдут ему безнаказанно. Несомненным симптомом этого являлось уже то обстоятельство, что в армии не было никакого торжества. Согласно заведенному обычаю после каждого крупного успешного события в войсках тут же, на месте, служили благодарственные молебствия. Так было всегда, даже после мирного занятия Кенигсберга. В данном случае, однако, ничего этого предпринято не было. Тотлебен не скрывал от себя, что дело приняло непредвиденный и очень нежелательный оборот.
— Шорт и дьявол! — хотя Тотлебен очень плохо усвоил русский язык, но ругался он всегда по-русски. — Кто там? Позовить ко мне секунд-майор Ивонин.
Тотлебен не сомневался, что, собирая сведения об его действиях в Берлине, главная квартира даст большую веру информации этого сумрачного офицера. Значит, нужно, чтобы он кое-чего не заметил, а кое-что увидел в определенном освещении.
— Секунд-майор ушел в город. Прикажете разыскать его?
— Да. И срочно. — Тотлебен с раздражением заходил опять по комнате, время от времени останавливаясь перед развешенными на стенах семейными портретами Винцентов.
Между тем Ивонин, не торопясь, шагал по берлинским улицам. Ничто в городе не напоминало, что сюда только накануне вступила неприятельская армия. Двери и ворота были открыты, перед домами толпился народ, перед общественными зданиями были выставлены русские караулы. Порядок поддерживался во всем образцовый, и Борис Феоктистович ощутил чувство гордости за русское войско. «Вот и северные варвары! Не в пример прусским. Да и союзникам нашим пример с них брать надлежало б».
