Дэвид Эберсхоф - 19-я жена
Десятилетнему человеку не так-то легко разобраться в понятии «Миссия». Отец всегда был молчаливо-религиозен. Я с большим трудом могла представить его — и даже в еще меньшей степени малоразговорчивого Гилберта! — выступающим перед чужими людьми, неся им слово Господа. Путешествие будет долгим, океан — бурным, а погоды в Англии, как говорила мама, сырые и неприятные. По школьным дворам Зайона метались слухи о миссионерах, так и не вернувшихся из-за границы. «Проклятые католики пустили пулю ему прямо в голову!» Говорить от имени Христа — вещь опасная, особенно если ты несешь людям веру, обремененную слухами об ангелах, чудесах и гаремах.
«А что, если я тебя не узнаю после этих двух лет?» — забеспокоилась я, когда папа садился в фургон. «После этих двух лет, — рассмеялся папа, — может случиться, что это я тебя не узнаю».
Так и уехали мой отец и Гилберт, с сердцами, полными веры и страха. Само собою разумеется, что я не сопровождала их во время исполнения ими Миссии, поэтому оставлю их годы за границей воображению моего Дорогого Читателя, которое, несомненно, весьма плодотворно и способно заполнить этот пробел.
В отсутствие отца наш домашний уклад, полный гармонии и счастья, рассыпался. Очень скоро денежные поступления от производства, на которые моя мама и Лидия вели хозяйство, прекратились. В отчаянии от сложившихся обстоятельств, мама явилась в каретную мастерскую, чтобы расспросить о том, как идут там дела. Брат Бригам назначил главным управляющим и мастером мистера Морли. Тот продержал нас с мамой в ожидании почти три четверти часа, несмотря на то что эта мастерская принадлежала нам. Когда наконец он согласился принять мою маму (меня он вообще как бы не заметил), он предупредил ее: «Времени у меня всего лишь одна минута, мадам».
«Мой муж уехал три недели тому назад, — начала мама, — и за три недели наши доходы успели иссякнуть. Разве, будь вы на моем месте, вы не явились бы сюда, чтобы осведомиться? У меня на руках дом и хозяйство, мистер Морли, и к тому же малые дети. Я должна знать, чего мне ожидать в эти два года».
Мистер Морли был бледный мужчина плотного сложения, с бородой такой черной на фоне мертвенно-бледной кожи лица, что она казалась не черной, а темно-синей. «Моя первейшая обязанность — это обязанность перед Пророком», — сказал он. «И моя тоже», — ответила мама. «Ваш муж, как и многие другие, находится за морем, в Европе, обращая новых Святых. Так вот, когда эти иностранные Святые прибудут сюда, на наши берега, им понадобятся фургоны, чтобы совершить переход через равнины. Брат Бригам сделал заказ на две сотни фургонов. Мне надо покрыть расходы на материалы, на оплату рабочих, на то, чтобы в горнах горел огонь. После всего этого в конце дня остается совсем немного. Я же не могу потребовать с Церкви более высокую цену, верно?» — «Разумеется, нет, но как насчет того немногого, что остается? Когда я могу рассчитывать это увидеть?» — «Миссис Уэбб, я весьма сожалею, что ваш муж толком не объяснил вам, как обстоят дела. Его мастерская почти не давала дохода. Ваш муж едва сводил концы с концами. То немногое, что остается, идет мне самому. Я тоже вынужден чем-то жертвовать».
Ничто из сказанного этим человеком не показалось моей матери соответствующим действительности, однако ей не к кому было обратиться за помощью, и она не решалась высказывать какие-либо сомнения в отношении Бригама и Церкви.
«Могу ли я высказать предположение? — спросил мистер Морли. — Вы и вторая миссис Уэбб могли бы превратить какую-то часть вашей домашней работы в предметы для продажи. Вы умеете сбивать масло? Делать кусковое мыло? Не сомневаюсь, вы умеете мастерить хорошенькие шляпки. Но, по правде говоря, миссис Уэбб, это вовсе не моя епархия. Я уверен: существуют женские организации, которые помогают таким женщинам, как вы».
В тот же день поздно вечером, когда мы, дети, уже отправились спать, я услышала, как мама с Лидией обсуждают положение вещей. Лидия, сообразительная и находчивая, как всегда, сказала:
— Я могла бы печь кучу медовых пряников и продавать их в гостиничной столовой.
— Этого не хватит.
— Я буду вязать носки, а ты — выращивать кур-несушек.
— Носков и яиц недостаточно.
— Мы всегда можем сдать одну комнату.
Мама напомнила Лидии, что у нас нет лишней комнаты.
— Я могу переехать к тебе, или ты ко мне, — предложила Лидия, — и мы сможем обустроить пустую комнату для какой-нибудь вдовы, которой нужна крыша над головой, а если у нее есть малыши, мы и их сможем взять.
Я представляю себе, что мысль о еще одной женщине под крышей ее дома убедила мою мать в необходимости искать иной путь к финансовой стабильности. Утром она подала прошение в контору Пророка о назначении ее учительницей в один из отдаленных колов. В то время Бригам активно занимался колонизацией обширной Территории Юта, создавая систему ее административного деления на колы и приходы. (Кол — это то же, что округ, каждый кол состоит из нескольких приходов: эти термины взяты из Библии.[72]) Некоторые приходы были столь далеки и заброшены, что мало кто из Святых хотел туда ехать. Особенно там требовались учителя, ибо как же иначе мог Пророк поощрять многоженство и множественное потомство, порождаемое многими женами, если бы не обеспечил школами и учителями все эти прелестные маленькие головы? Через неделю после ее прошения Брат Бригам отправил мою маму, брата Аарона и меня в Пейсон, находившийся в шестидесяти милях от Большого Соленого озера.
К январю 1855 года мы обосновались, настолько удобно, насколько это было возможно, в домишке из необожженного кирпича, состоявшем из одной комнаты с земляным полом и с двумя кроватями по бокам очага. Известный своим жарким солнцем и свойственными пустыне погодами, Дезерет столь же известен его суровыми зимами. Ветер хлещет, снег валит, температура резко падает, лед наслаивается. Так оно все и обстояло в том январе в Пейсоне, где дрова были редкостью, что заставляло нас топить очаг буйволовыми лепешками. Аарон, который в свои семнадцать лет был рослым и широкоплечим парнем, стягивал на себя гораздо большую часть одеяла и подстилки, чем ему полагалось. Каждая ночь превращалась в тяжкую, но в результате победную битву за возвращение шерстяной территории, отобранной им у моего дрожащего тела, так что к рассвету, после изнуряющих, но неостановимых усилий я наконец обретала достаточно тепла и засыпала на какой-то час. Не знаю, что было хуже — противные ночные запахи, издаваемые мальчиком, корчащимся в муках назревающей мужественности, или вонь от горящего в очаге буйволового навоза. Нет необходимости говорить, что мне надо было еще привыкнуть к нашей новой доле.
Довольно скоро после того, как мы там поселились, наша новая соседка, миссис Майтон, постучалась к нам в дверь в неописуемом волнении.
— Вы слышали? — спросила она, едва переводя дух. — Кто-то из Старейшин к нам приезжает и будет говорить с нами в Доме Собраний! — Она волновалась и, взмахивая руками, словно крыльями, была похожа на встопорщенную птицу. Выступление мормонского Старейшины перед его народом — самая обычная вещь в любом приходе. Поэтому мама осведомилась о подробностях. Миссис Майтон протянула ей плакат, который, казалось, был сорван со столба. — Он едет в Пейсон обсуждать наши грехи!
Значит, было так договорено, что Старейшина по имени Джозеф Хоуви прочтет вечером проповедь грешникам Пейсона. Как или почему Старейшина Хоуви выбрал для своей проповеди Пейсон, мне никогда не понять, ибо я сомневаюсь, что Пейсон был более (или менее) греховен, чем любое другое сообщество в Зайоне.
Поселок бурлил в ожидании его приезда. Сестры-жены надевали свои лучшие шали и пилили мужей до тех пор, пока те не отмывались дочиста. Дети счищали грязь со своих ботинок. Все и каждый хотели явиться чистыми на это собрание. Мы с мамой не менее других поддались всеобщему настроению. Мама металась по нашему тесному домику в поисках, чего бы надеть. Я выстирала свои чулки. Но Аарон с недавнего времени приобрел хмурый и недовольный вид, свойственный его возрасту. Он начал устраивать споры по воскресным утрам, выходя в церковь в нарочито затрапезном виде, намеренно провоцируя крайнее раздражение мамы.
— Тебе нельзя идти в этом, — сказала мама, увидев, что Аарон натягивает грязную рубашку.
Пожав плечами, Аарон ответил, что она не может указывать ему, что ему следует делать. Мои Дорогие Читательницы, несомненно, знакомы с такими вспышками несогласия между матерью и сыном. После того как эта сцена повторилась несколько раз, маме пришлось уступить — как всякая мать, она в конце концов научилась уступать и вздохнула:
— Иди в чем хочешь.
Обернувшись, она увидела, что я заплетаю косы. Со времени моего отступничества от Церкви Мормонов меня обвиняли во многих вещах, большинство из которых совершенно не соответствуют действительности. Однако должна признаться: обвинение в том, что мне всегда нравились красивые платья и другие женские убранства и что я, как было замечено, на минуту дольше задерживаюсь у зеркала, чем подобает, мною вполне заслужено и есть абсолютная правда. Быть по сему: я виновна!
