Николай Алексеев-Кунгурцев - Брат на брата. Заморский выходец. Татарский отпрыск.
— Счастлив ты, сын мой, что Бог вложил в тебя такую благородную душу! — тихо проговорил он, положив руку на плечо Марка, и его глаза увлажнились.
Джованни крепко пожал руку Марко.
— Прощай, дружище! Авось Бог пронесет грозу… Я, знаешь, понимаю теперь!.. Правда, нельзя тебе бежать, сказал он.
Попрощалась и Бригитта. Она плакала и не скрывала слез.
— Прощай, Марко, — сказала она и добавила слышным только ему одному шепотом: — Знаешь, если тебя будут сжигать… я… тоже брошусь в костер.
Потом она быстро повернулась к брату и промолвила: — Пойдем скорей! Мать, верно, вернулась уже и ждет нас у соседей; я ведь и ключ от двери увезла с собой… Пойдем, пойдем!
И она первая вышла из комнаты.
X. ЗАХВАТ
— Марк! Я слышу топот многих ног у наших дверей, — говорит Карлос, и легкая дрожь слышна в его голосе.
Марк уже сам давно слышал шум и сидел насторожившись.
В дверь постучали так, что она едва не сорвалась с петель.
— Пришли за мной! — прошептал Марк и твердой поступью пошел отворять дверь.
Несколько сбирров в стальных шлемах, с алебардами вошли в комнату, стуча тяжелыми сапогами; за ними, как мрачные тени, выступили темные фигуры монахов, с лицами, закрытыми капюшонами, и последним вошел Джузеппе Каттини. Его обыкновенно красное лицо было теперь бледно, и он дрожал так, что зубы щелкали. Войдя в комнату, он поспешил спрятаться за спиною монахов.
— Кого брать? — спросил один из сбирров.
Каттини выставился из-за монахов и указал на Марка.
Сбирры взглянули на монахов. Стоявший впереди других монах приказал:
— Возьмите еретика!
Два сбирра подошли к Марку и наложили руки ему на плечи.
— Цепи! — снова приказал монах.
Послышался лязг железа.
Теперь Каттини набрался смелости, он выступил вперед и остановился перед Марком, однако на довольно почтительном расстоянии
— Да! Возьмите этого проклятого еретика, этого безбожника! — закричал он. — Посадите его в темницу, закуйте его в цепи, чтобы он не сбивал с пути истинно правоверных католиков, чтобы он не опутывал колдовскими чарами чистые души наших красавиц. Не смотрите, что он прекрасен лицом и имеет вид честного человека — его красота от дьявола, и сам он не более как сосуд бесовский.
Марк презрительно посмотрел на Джузеппе.
— Тебе, кабатчик, должно быть, очень памятна моя пощечина, что ты так озлоблен? — насмешливо заметил он.
У Джузеппе от ярости пена выступила на губах.
— Да, да! Памятна! Памятна она будет и тебе, когда ты будешь жариться на костре, — крикнул Джузеппе и хотел продолжать, но его остановил монах:
— Замолчи, безумец!
Между тем приготовили цепи.
Старец Карлос колеблющимися шагами подошел к Марку и обнял его.
— Прощай, сын мой! Прощай, радость моя! — едва слышно шептал он.
Марк покрыл поцелуями его морщинистое лицо.
— Ну, будет! Нацеловались! Давайте цепи! — сказал сбирр и грубо оттолкнул Карлоса.
Старик едва не упал от точка. В ту же минуту сбирр отлетел в дальний угол комнаты от могучего удара Марка.
— Не тронь старца! — прогремел юноша.
Если бы пушечное ядро влетело в комнату, оно произвело бы не большее впечатление, чем этот удар. Товарищ сбирра, державший руку на плече «еретика», отскочил в сторону как ошпаренный. Монахи всплеснули руками и попятились к дверям, два других сбирра, размахивая алебардами, последовали за ними, а Джузеппе Каттини прижался к стене, словно желал пройти сквозь нее, и шептал молитвы посиневшими губами.
Но Марк не думал пользоваться своей силой. Он протянул вперед руки и сказал:
— Заковывайте!
Нерешительно приблизились сбирры, и тяжелые цепи были надеты на руки Марка.
После этого все тотчас же оправились. Сбирры снова приняли свой горделиво-заносчивый вид, монахи отошли от двери и застыли в прежнем спокойствии, Джузеппе присвистнул и молодцевато закинул голову.
— Ведите! — прозвучал приказ монаха.
— Прощай, учитель! — кидая последний взгляд на Карлоса, промолвил Марк и беспрекословно направился к дверям в сопровождении сбирров.
— Возьмите и этого старого колдуна заодно! — крикнул Каттини.
— У нас нет на это приказания, — ответили ему. Большая гондола дожидалась у выхода. Марка втолкнули в нее. Туда же сели сбирры и монахи. Несколько пар весел с шумом опустились в воду.
«Прощай, воля и жизнь»! — подумал Марк.
XI. ПРЕД «ТРЕМЯ»
В палаццо Дожей еще до сих пор сохранилась комната «трех». «Три» — это слово заставляло бледнеть венецианца, заставляло его испытывать суеверный ужас. Никто не знал в лицо этих «трех» — трех инквизиторов; они были таинственны — самому дожу они были ведомы настолько же, насколько последнему нищему на площади св. Марка. А кто их видел, тот не мог ничего никому рассказать или потому, что за этим свиданием следовала его смерть, или — если это был свидетель — потому, что обязывался страшной клятвой молчания: у кого могло найтись смелости нарушить, на верную гибель себе, клятву, данную «трем»? «Три» были всеведущи и беспощадны. Их наказание обрушивалось неожиданно, поражало, как молния: вчера свободный и веселый человек к утру пропадал без вести, и никто не знал, что с ним сталось, только его родственники и знакомые шепотом передавали друг другу догадку:
— Он взят по приказу «трех».
«Взят тремя» было равносильно «помер», и жена взятого смело могла идти заказывать по нему заупокойную мессу; ждать, пока ей выдадут его обезглавленный труп, было бы бесполезно: виновный в буквальном смысле стирался с лица земли, и его могилой был омывающий стены палаццо мрачный, глубокий, узкий канал, в который бросали тело казненного.
Впрочем, иногда судьи хотели быть милосердными: обвиняемому даровалась жизнь. Но такая жизнь была хуже смерти: несчастный умирал медленною смертью, без света и воздуха в тюрьмах — piombi или страшных camerotti — «каменных колодцах», как их называл народ.
Стены комнаты, где заседали эти страшные судьи, были обиты золотой кожей, золоченый потолок был покрыт чудною живописью кисти Тинторетто; если был день, из окна открывался великолепный вид на залитую солнцем Венецию; и в этой же комнате бренчали цепи; звучали орудия пыток, слышались стоны пытаемых, и из нее же вилась узкая, темная лестница в тюрьмы — piombi [16].
Сюда привели Марко после захвата, а вместе с ним и Джузеппе Каттини. Кабатчик хотел было ускользнуть, когда лодка подплыла ко дворцу Дожей, но его задержали.
— Помилуйте! — ведь не я обвиняюсь! — взмолился он.
— Все равно, ты должен дать показания, — было ему ответом, и два сбирра стали по бокам его. Каттини почувствовал себя в положении обвиняемого и дрожал как осиновый лист.
«Еретика» поставили перед длинным, узким, покрытым черным сукном столом, на котором стояла пара зажженных восковых свечей. Три одетых во все темное человека с закрытыми лицами неподвижно сидели на креслах.
— Твое имя? — промолвил один из них, сидевший в центре.
Слова эти были сказаны ровным, спокойным голосом, но какая-то зловещая нотка слышалась в нем. Впрочем, это, быть может, казалось так от того места, где звучал этот голос.
— Марк, — ответил обвиняемый.
— Прозвище?
— Кречет-Буйтуров. Я — русский.
— Какой ты веры?
— Я — христианин.
— Пожалуй, и католик? — насмешливо заметил инквизитор.
— Я крещен по обряду греческой церкви.
— Признаешь ты власть святого отца папы?
— Признаю, как епископа.
— Ты — еретик, несомненно. В чем ты еще обвиняешь его? — обратился инквизитор к Каттини.
Тот трясся как в лихорадке.
— Я, я… я ни в чем… Я… это не я… — щелкая зубами, лепетал он.
