Лев Жданов - Грозное время
– Да, да… Избудемся… Избудемся… Вечер долог еще… Не торопись, пиявушка ты мой… Слуга ты мой верный… Пососешь нынче кровки, пососешь годи! Дай пиру – беседе честной разойтись малость…
И все веселей, все шумней вечеринка идет у царя.
Совсем уже пьян князь Димитрий Овчина молодой. Еле лыко вяжет…
– Федя! – вдруг проносится резкий голос Ивана. – Что ж ты друга нового, соседа милого плохо потчуешь? Гляди, и не пьет совсем… Осовел – сидит. Так не годится у нас. Ну-ка, чашу поуемистей, за здравье за мое!
Подбежал Алексей Басманов с большой чашей – кубком. Иван сам налил туда вина пенного, крепкого… Понюхать – дух перехватывает, не то что выпить.
А сквозь общий гул уже прорезается обычное чествование, неизбежное, если блюдом или кубком царь жалует.
– Жалует царь-государь и великий князь всея Руси Иван Васильевич чарой из его царских рук болярина князя Димитрия Ивановича Овчину, роду князей русских и Оболенских! Пить чару во единый дух за его царское здравие, до самого до донышка. А кто не пьет до дна – не видать добра! На том и лихо сбудется!
Князь Димитрий еле грузно поднялся с лавки, стоит, руками за край стола держится… Ворот рубахи расстегнут, лицо пылает и от духоты, и от вина. Язык еле во рту ворочается.
– Кланяюсь низко на милости, царь-государь и великий князь. Да я уж тово, – лепечет он, – невмоготу! Уволь… Уж попито во здравие твое во царское… Тово… Довольно-достаточно… Уволь, не взыщи… Иным разом.
– Да что ты, очумел! – прикрикнул даже на него Федор Басманов. – Не видишь, царь – ждет, глядит… Нешто можно не пить здоровье царское?
– Да уж принатужься, гость дорогой, – приглашает хозяин, а сам не сводит засверкавших внезапно глаз от Овчинина.
– Твоя воля… Што уж… Давай, боярин… – вздохнув с искренним отчаянием, произнес князь Димитрий и с поклоном принял тяжелую, полную чару.
Но едва он поднес ее к своим губам, как сейчас же и отвел…
– У-у, Господи, Владыко Милостивый. Да ведь и не мед это.
– Да и не отрава ж? Право, гость дорогой! Пей…
– Да больно крепка, государь. Этим и начинать бы впору, а не то пирушку кончать…
– Да уж приневолься…
– Твоя воля! Во здравие царя и государя!
И медленно, с трудом, с передышками, стал пить свой последний кубок Овчина. Но и половины недопил… Задохнулся, закашлялся, отплевываться стал…
– Ой, нет… Умру… Ой, невмоготу, уволь, го…гос… сударь! – еле уж лепечет опоенный Димитрий.
– Вот уж оно как! – поднимаясь на ноги, заговорил тогда Иван. И все, кто еще мог, тоже поднялись за царем.
А он, сверкая глазами, но сдерживая еще ярость свою, так и загремел на Овчинина:
– Что же ты, гость дорогой, князинька милый! Али поруху чести и здравию нашему царскому причинить желаешь? Али явно недоброхотен нам, что чару во здравие наше пить не соизволишь? Так ли мне, государю своему, всего блага желаешь? Тако ли мне, царю, своему милостивцу, любовь и верность показуешь свои?
– Помилуй. Не серчай, государь… Рад бы я – душа не принимает… Утроба не велит… Больно романея твоя крепка…
– Он быть по-твоему, гостенька… Я – хозяин не надсадливый. Силком не пою людей, хоша бы и за наше царское здравие. Эта чаша крепка для тебя… Ладно… Сам в подвалы в погреба ступай мои… Недалечко тут… Испробуй, нет ли легче, по душе чего? Сам поищи, сам и нальешь себе чару свою! – каким-то загадочным жестким тоном произнес Иван и в ладоши хлопнул.
Ключник и еще один из ближних слуг царевых, которые наготове стояли, сейчас же подошли.
Шепчет им что-то Иван.
А Димитрий стоит, низко кланяется, улыбается всем своим юным, пылающим лицом и лепечет:
– Вот спасибо… Вот царь… Вот милостивец… Сам тамо я уже погляжу… Чего полегче… на прохладе… Да и пройдуся, обвеет малость… Две чары тогда за здравие твое… Уж поверь… Я ли царю не слуга…
И, шатаясь, поддерживаемый двумя спутниками, вышел он из покоя, где душно и шумно так, где копоть и чад от светильников еще больше кружит охмеленные головы…
Ничего не набросил князь молодой на себя, в рубахе, как сидел, так и вышел по переходам в небольшой внутренний дворик, где был вход в ближние погреба царские.
Свежий, ночной февральский воздух сразу благотворно подействовал на отуманенную голову Димитрия.
Ярко светит полная луна, бросая длинные тени по талому снегу, которым покрыт весь дворик. Мягко ступает нога… Вот распахнулась тяжелая дверь подвальная, вошли туда все трое. Спустились вниз. Обширен, удобен царский дворцовый подвал. Бочки рядами стоят, сидоры, сулеи огромные, кувшины высокие с винами дорогими, заморскими. На каждом сосуде хартийка привешена: когда привезено, сколько было всего вина, когда, кому бралось и поскольку…
– Ну что же, где у вас послаще что? Полегче? – спрашивает ключника Овчинин.
– Здесь, подале, княже… – отвечает тот, – Вот, в этом бочонке. Налить? Али сам потрудишься?
– Постой, я попробую… Сам нацежу сперва…
И нагибается князь… А третий спутник уже за спиной у его… Петля мертвая ловко и сразу на шею князю наброшена… Затянут конец, навзничь упал Овчина от толчка, глаза из орбит выходят… Крикнуть, позвать на помощь… Но горло тесно перехвачено… Ни звука не вырывается оттуда, хрип один…
Руками оттянуть бечеву… Но петля так и врезалась в шею, и все глубже, глубже врезается… В борьбу бы вступить с палачом… Но тот далеко стоит, только конец аркана затягивает, причем все грузное тело юноши скользит по влажной земле… И руки Димитрия, бесплодно, нелепо сделав несколько взмахов в воздухе, вдруг задергались, словно от судорги… Заплясали и ноги. Лицо, раньше багровое, теперь синеть начало, исказилось каким-то совсем не подходящим выражением, похожим на гримасу сладострастия… Еще два-три хриплых звука, две-три судороги, и князь затих, выпив последнюю чару свою, чашу мучений, до дна!
А наверху пирушка веселая идет, шумит, продолжается без конца. «Столованье» государское кончено. Лишние столы убраны или в углы сдвинуты, блюда с яствами унесены: в соседних горницах челядь Иванова, все прислужники остатки доедают, опивки глотают… А царь и гости его пьют без конца, на скоморохов глядят, забавляются; с девушками сенными шутят, которых Иван приказал позвать, песни чтобы петь да играть игры вольные… И среди девушек сенных, среди бабенок веселых, которые у царя под видом дворни содержатся, – ходит одна странная, невиданная… Женоподобный красавец, Федя Басманов, – подсурьмился, подбелился, подрумянился; как заправская щеголиха того времени, в богатый сарафан нарядился, в душегрею, кокошник вздел с фатой полупрозрачною и толкается между народом, наглый, бесстыдный, зазывающий… Грудью задевает, плечом трется, бедрами вертит – совсем как бабенка, от вина и страсти ошалелая…
Любо Ивану, шутит он с бабенкой невиданной, щиплет ее, хлопает, грубо стыдит, заигрывает… А Басманов визжит и хихикает гадким, пьяным бабьим смешком.
Скоро новая забава ввалилась в покой: обычная тройка скоморошья, масляничная – медведь, коза в сарафане и поводырь.
Радостно встретили любимую, наивную забаву пьяные гости, которые еще не свалились от хмеля под столы и под лавки широкие… Прошла обычная интермедия, пляс веселый идет. К нему все остальные шуты и скоморохи примкнули. У многих диковинные машкеры-личины вздеты, которыми не зря безобразные, пьяные лица свои прикрывают распутники. Ведь не одни холопы кабальные скоморошничают: бывает, купчик молодой, богатый, сын боярский, скучающий, – и они на масляной к скоморошьим стайкам пристают, по домам шатаются, ради житья веселого, ради бабьего да девичьего погляденья… Только лицо свое прячут…
И словно шабаш дикий затеялся, когда все эти люди со звериными, свиными, львиными харями, с арапскими, эфиопскими, татарскими личинами пустились в дикий, неистовый пляс. А среди них Басманов, девица красная, вихрем носится…
– Стой! – кричит хозяин. – Федюля, пройдись разочек… Безо всех пройдись!
Бесшабашный плясовой мотив смолк, оборвался вдруг, сразу… Домры, балалайки и дудки тихо, мерно наигрывают, словно песню выговаривают:
По улице мостовой
Шла девица за водой…
И девица-выродок, Басманов плавно, с платочком, грудью вперед, на пальчиках, как заправская плясунья, ходит в медленном танце перед восхищенными пьяными зрителями, которые стонут даже порой от удовольствия, грохочут от смеха при ином особенно удачном или вызывающем движении бесстыдного плясуна, даже в такой тихий скромный танец умеющего вкладывать грязный соблазн.
Чуть только начал плясать Басманов, к царю подошел палач-слуга, который ходил в подвалы с несчастным князем Димитрием, и шепнул одно слово на ухо государю.
Иван вздрогнул, дал знак слуге уйти, вскочил с места и возбужденным голосом крикнул:
– Федь! Я с тобой в чету становлюсь… Слышь: «За ней парень молодой…» – лихо подхватывая слова песни, запел Иван. – Чем я не парень? А?! Да личину мне позабавней давайте… Вот эту! – сорвав с головы скомороха, стоящего рядом, харю арапа, решил Иван и надел маску на свое лицо. – И все, гости милые, все вы – хари, личины надевайте… Все – скоморохами станем, плясать пойдем… Веселье так-то… Все… Чтобы лица человечьего, подобия Божьего – и не видел я сейчас. Ну же, гости дорогие…
