Александр Дюма - Графиня Де Шарни
Стол завален картами, книгами по географии, английскими газетами и бумагами; среди них нетрудно различить те, что исписаны рукой Людовика XVI: у него мелкий почерк, король не оставляет свободного места ни сверху, ни снизу, ни на полях.
Характер проявляется в мелочах: бережливый Людовик XVI не только не оставлял на листе бумаги свободного места, но под его рукой белый листок покрывался таким количеством букв, какое, казалось, он теоретически просто не мог вместить.
Шарни, около четырех лет проживший в непосредственной близости от обоих венценосных супругов, давным-давно привык к этим мелочам, и потому не замечал их, вот отчего он, не останавливаясь взглядом ни на чем в особенности, почтительно ожидал, когда король к нему обратится.
Однако, придя в кабинет, король, несмотря на то, что он заранее заявил о своем доверии, испытывал, казалось, некоторое смущение перед тем, как приступить к делу.
Прежде всего, чтобы придать себе решимости, он отпер один из ящиков стола, а в ящике — потайное отделение, достал несколько запечатанных писем и положил их на стол, придавив сверху рукой.
— Господин де Шарни! — заговорил он наконец. — Я заметил вот что…
Он замолчал и пристально взглянул на Шарни, терпеливо ожидавшего, когда король снова заговорит.
— В ночь С пятого на шестое октября, когда надо было выбирать между охраной королевы и короля, вы поручили ее величество своему брату, а сами остались при мне.
— Государь! — отвечал Шарни. — Я — глава семьи, а вы — глава государства, вот почему я счел себя вправе умереть рядом с вами.
— Это внушило мне мысль, — продолжал Людовик XVI, — что если когда-нибудь мне доведется искать человека для выполнения тайного, трудного и опасного поручения, я могу доверить его вам, как верному французу и как сердечному другу.
— Государь! — вскричал Шарни. — Как бы высоко ни возносил меня король, я не настолько самонадеян, чтобы полагать себя чем-то большим, кроме как верным и признательным подданным.
— Господин де Шарни! Вы занимаете высокое положение, несмотря на то, что вам всего тридцать шесть лет; вы стараетесь осмыслить каждое из происшедших с нами событий и о каждом сделать свое заключение… Господин де Шарни, что вы думаете о моем положении? Что бы вы могли предложить для его улучшения, если бы вы были премьер-министром?
— Государь! — скорее нерешительно, нежели смущенно отвечал Шарни. — Я — солдат… морской офицер… Эти сложные политические вопросы недоступны моему пониманию.
— Граф! — молвил король, протягивая Шарни руку с достоинством, будто только сейчас до конца осознанным им самим. — Вы — человек. А другой человек, считающий вас своим другом, обращается к вам просто, искренне, доверяясь вашему светлому уму, честному и преданному сердцу, и просит вас поставить себя на его место.
— Государь! — отвечал Шарни. — В менее серьезных обстоятельствах королева уже оказала мне однажды честь, которую в настоящую минуту оказывает мне король, спрашивая моего мнения; это было в день взятия Бастилии; королева намеревалась выдвинуть против ста тысяч, вооруженных парижан, катившихся, будто ощетинившаяся железом и пышущая огнем гидра, по улицам Сент-Антуанского предместья, всего восемь или десять тысяч наемных солдат. Если бы королева не так хорошо меня знала, если бы она не видела всей моей почтительности и преданности, мой ответ мог бы поссорить меня с ней… Увы, государь, сегодня я боюсь, что, искренне отвечая на вопрос короля, я могу обидеть ваше величество.
— Что же вы ответили королеве, граф?
— Что вы, ваше величество, недостаточно сильны, чтобы войти в Париж победителем, и потому должны войти как отец народа.
— Ну так что же, граф! — отвечал Людовик XVI. — Разве я не последовал этому совету?
— Совершенно верно, государь, вы ему последовали — Теперь остается узнать, правильно ли я сделал, что последовал ему, потому что на сей раз… скажите сами, вошел я сюда как король или как пленник?
— Государь! Позволено ли мне будет говорить со всею откровенностью? — спросил Шарни.
— Говорите, граф; раз я спрашиваю вашего мнения, значит, собираюсь последовать вашему совету.
— Государь! Я был против трапезы в Версале; я умолял королеву не ходить в ваше отсутствие в театр; я был в отчаянии, когда вы, ваше величество, попрали трехцветную кокарду, заменив ее черной, то есть австрийской кокардой.
— Вы полагаете, господин де Шарни, что это послужило действительной причиной событий пятого и шестого октября?
— Нет, государь, однако это было поводом. Государь! Вы справедливо относитесь к своему народу, верно? Народ добр, он вас любит, народ поддерживает королевскую власть; однако народ страдает, народ голодает, народ мерзнет; он окружен дурными советчиками, толкающими его против вас; народ идет, опрокидывает все на своем пути, потому что и сам еще не знает своих сил; стоит его однажды выпустить из рук, как он, подобно наводнению или пожару, затопляет все вокруг или сжигает дотла — Предположим, граф, — и это вполне естественно, — что я не хочу ни утонуть, ни сгореть; что же мне следует предпринять?
— Государь! Не следует давать повода к тому, чтобы начались наводнение или пожар… Впрочем, прошу прощения, — спохватился Шарни, — я забываю, что даже по приказанию короля.
— Вы хотите сказать — по просьбе… Продолжайте, граф, продолжайте: король просит вас.
— Итак, государь, вы видели парижан, так долго живших без короля и королевы и возжаждавших на них посмотреть; вы видели, каким страшным, угрожающим, сметающим все на своем пути был народ в Версале, вернее, таким он вам показался, потому что в Версале был не народ! Вы видели народ в Тюильри, когда, столпившись под двойным дворцовым балконом, он приветствовал вас, королеву, членов королевской семьи, пробирался в ваши покои в виде различных депутаций: депутаций рыночных торговок, депутаций ополченцев, депутаций представителей городских властей; все они стремились попасть в ваши апартаменты и перекинуться с вами словом; вы видели, как они толкались под окнами вашей столовой, а матери приказывали детишкам посылать через стекла воздушные поцелуи августейшим сотрапезникам!
— Я все это видел, этим и объясняется моя нерешительность. Я хочу понять, какой же народ настоящий: тот, что поджигает и убивает, или тот, который приветствует и возвеличивает?
— Конечно, последний, государь! Доверьтесь ему, и он защитит вас от того, кто поджигает и убивает.
— Граф! Вы с разницей в два часа слово в слово повторяете то, что уже сказал мне нынче утром доктор Жильбер.
— Ах, государь! Почему же, узнав мнение столь серьезного, ученого, важного господина, каковым является господин доктор, вы соблаговолили справиться о моей точке зрения? Ведь я — всего-навсего скромный офицер.
— Я могу объяснить вам это, господин де Шарни, — отвечал Людовик XVI. — Вы с доктором совершенно непохожи. Вы преданы королю, а доктор Жильбер — лишь королевской власти.
— Я не совсем вас понимаю, государь.
— Я полагаю, что ради спасения королевской власти, то есть принципа, он не остановится перед тем, чтобы покинуть короля, то есть живого человека.
— В таком случае вы, ваше величество, правы, мы действительно по-разному смотрим на вещи: вы, государь, олицетворяете для меня и короля и королевскую власть, и я прошу вас располагать мною.
— Прежде всего мне хотелось бы услышать от вас, господин де Шарни, к кому вы обратились бы в переживаемую нами минуту затишья перед новой бурей, чтобы стереть следы бури минувшей и чтобы предотвратить грядущее несчастье.
— Если бы я имел честь и несчастье быть королем, государь, я вспомнил бы крики, раздававшиеся вокруг кареты по дороге из Версаля, и протянул бы правую руку господину де Лафайету, а левую — господину де Мирабо.
— Граф! — с живостью воскликнул король — Как вы можете так говорить, испытывая ненависть к одному и презирая другого?
— Государь! Речь идет не о моих чувствах, а о спасении короля и будущем королевства.
— То же самое сказал мне и доктор Жильбер, — пробормотал король, будто разговаривая сам с собой.
— Государь, я рад, что мое мнение совпадает с мнением человека столь известного, как доктор Жильбер, — отвечал Шарни.
— Так вы полагаете, дорогой граф, что союз этих двух людей мог бы привести ко всеобщему спокойствию и безопасности короля?
— С Божьей помощью, государь, я положился бы на союз этих двух людей.
— Однако если я положусь на этот союз, если я дам согласие на этот пакт, но, несмотря на мое и, возможно, их собственное желание, министерская интрига, которая должна их объединить, провалится, что тогда мне, по-вашему, делать?
— Я думаю, что когда король испробует все средства, данные ему судьбой, когда он исполнит все обязательств? накладываемые на него положением, тогда настанет время подумать о безопасности короля и его семьи.
